В этом разделе мы попытаемся проанализировать корсарство с экономической точки зрения. Изучив отношения между корсарством и международной торговлей, которая после Великих географических открытий развивалась с каждым днем, мы уделим внимание общественным и экономическим факторам, толкавшим людей к пиратству, а также попробуем проанализировать и вклад экономики, основанной на грабеже, в корсарские порты, и социально-экономические потери европейцев от набегов морских разбойников, а потом подведем экономический баланс корсарства.

Европа ежедневно обогащалась за счет деятельных портов, сложных финансовых учреждений, успешных и алчных торговцев. А корсары пытались справиться со своими отсталыми экономиками. Их можно сравнить с теми элементами социума, которых вынуждала к разбою экономическая маргинализация. Подобно примитивным повстанцам Хобсбаума, перешедшим к грабежам от безысходности и бедности[1439], корсары были порождением экономических проблем и роста населения. Угнетаемые страдальцы-крестьяне, не ушедшие в горы из своих деревень, не раз решали попытать счастья в море, превращая Магриб в средиземноморский Дикий Запад. Не случайно в XVI веке большинство гази пришли в корсарство из регионов вроде Сицилии, Сардинии, Корсики, Балеарских островов, Албании и Юго-Западной Анатолии (Ментеше, Теке); там они жили в невыносимых условиях и не могли почти ничего производить. А изгнанникам пиратство давало шанс отомстить. Не будем забывать, что многие из тех, кто решил податься в корсары, и так уже творили разбой на родине. А что говорить о солдатах, которые влачили жалкое существование в испанских крепостях на берегах Северной Африки, а затем отказывались от веры предков в ближайших мусульманских портах и ловили удачу на корсарских кораблях?[1440] Военная служба, в которой искали спасения от нищеты, не всегда давала желанное.

Италийский историк А. Риггио сводит понимание такого сложного феномена, как корсарство, к объяснениям вроде «классовая борьба в полном смысле слова». Нам их явно недостаточно, но все же такие обобщения важны, поскольку привлекают внимание к социально-экономическому аспекту явления[1441]. В статье Риггио, где историческая сложность рассмотрена с логикой инженера-механика и прошлое представлено лишь в свете умеренной и комфортной дихотомии, все добро и зло, все угнетатели и угнетенные четко разделены: калабрийские крестьяне ждут корсаров на берегу, чтобы уплыть к новому будущему; стражи на башнях предостерегают население, едва завидев пиратов; а местное духовенство, вооружая народ против испанской аристократии, без колебаний содействует мусульманам[1442]. Фернан Бродель тоже делает акцент на том, что корсары часто прибегали к «чистому разбою» (pur brigandage)[1443], не признавая ни народности, ни веры. По словам французского историка, корсарство и грабеж – родные братья, похожие как две капли воды[1444]. В любом случае никого не удивит, что Фукидид называл одним словом (ληστεία) и разбой, и пиратство[1445].

Не только современные историки ставили знак равенства между этими явлениями. В приказе Диван-и Хумаюн (высший совет империи, состоящий из визирей), отправленном кадию Драча и санджак-бею Эльбистана, корсара Ахмеда, преследующего на фыркате мусульманских торговцев, плывших в Венецию, откровенно сравнивают с «джеляли» (анатолийские бунтари XVI–XVII столетий)[1446]. Безусловно, здесь речь не столько о корсаре (corsaire), а именно о пирате; этот термин мы рассматриваем на страницах нашей книги в значении «морской разбойник». Но сходство объяснимо. В османском языке пиратов называли харами́ (осм., араб. разбойник, грабитель). А корсаров – «левендами». Впрочем, слово «левенд» тоже обозначает разбойника[1447], и мы увидим, что османы охотно приравнивали к разбойникам мусульманских корсаров – и в то же время принимали их как часть государства и даже называли именем «гази», поскольку те руководствовались определенными правилами.

Экономическая маргинализация не только подталкивала к пиратству определенные социальные классы. Среди торговых центров образовалась некая экономическая иерархия, и капитализм, подпитываемый Великими географическими открытиями, не оставил портам, оттесненным на периферию[1448], иной роли в мировой системе, кроме корсарства[1449]. Как мы уже упоминали, отдаленность этих портов от главных торговых путей, пролегающих на севере, отвела им вторые роли даже в средиземноморской торговле, лишая товаров, нужных в международной сфере[1450]. Пока в XVI–XVII веках западноевропейская экономика обогащалась за счет Великих географических открытий и меркантилистской политики, магрибские порты с их неразвитой промышленностью, примитивными финансовыми учреждениями и слабыми торговыми флотами окончательно теряли шансы составить конкуренцию европейцам. Если прибавить еще и то, что христиане закрывали гавани для магрибских кораблей, а к торговцам-мусульманам в европейских портах относились враждебно[1451], то мы убедимся, что североафриканцы оказались вне международной торговли. В XVIII столетии им приходилось перевозить свои товары на французских кораблях[1452]. Вырваться из этого капкана и получить свою долю в торговле можно было только силой оружия. Прежде всего сами гази признают, что на корсарство их толкала неспособность конкурировать с европейцами. Когда бизертский реис Мехмед скажет Савари де Бреву, послу Франции, что не выдаст товары, захваченные у Франции вопреки ахиднаме, он еще и заявит бейлербею и дею, что незачем бояться французского короля, поскольку у них нет ничего, что захотели бы отобрать враги. Ведь Тунис не располагал торговыми судами, а все его деревни по благосостоянию даже и приблизиться не могли к любому провансальскому городку из тех, какие грабили пираты[1453].