и все повторял пророчество сивиллы, пока не вышел на дневной свет и не оказался в реальном мире.

Ее слова, как огонь, о котором она говорила, пожирали меня изнутри, но я не знал, что с ними делать и как от них защититься. Потрясенный, я сел на лошадь и уехал из этого прорицалища.

LXII

Когда мы покинули Кумы и направились в Помпеи, солнце уже клонилось к закату. Мы снова проехали вдоль уже темно-синего Аверно; очертания Везувия к этому времени слегка размылись, и сам он стал лиловым. Над горизонтом разметались похожие на тонкие клочья – или языки пламени? – розовые облака.

Надо выбросить все это из головы. Пройдет время, и все прояснится. Что такое огонь или пламя, я знаю, а увидев пожар, не перепутаю его с наводнением. Но «огонь» и «пламя» часто используют в качестве метафор, и, возможно, сивилла именно это и сделала. Оракулы по традиции намеренно пускают по ложному следу, их пророчества всегда с подвохом.

Проехали Неаполь и приблизились к погрузившемуся в тень Везувия Геркулануму[56].

Мы добрались до виллы Поппеи уже в сумерках. Дом располагался к западу от Помпеев, где было еще не так темно, и ближе к подножию Везувия. Он стоял в самом сердце обширных садов, но я видел только силуэты деревьев и слышал шорох их листьев. Факелы освещали широкую мощеную дорогу и портик с высокими колоннами. Из-за колонн появились стражники, но, как и сивилла, узнали меня и без лишних вопросов сказали:

– Входи, цезарь.

Я прошел в просторную комнату приемов, которую освещал только один установленный в углу светильник. Высокий потолок, куда не дотягивался свет, был темным, как небо в беззвездную ночь. Расставленные всюду статуи, словно призраки, охраняли комнату. Одна из них пошевелилась и пошла в мою сторону, ткань, обнимавшая ее стан, покрылась рябью. Она была бледна, как утренняя заря, и слишком прекрасна – безупречна – для живой женщины. Я протянул руку, чтобы прикоснуться к ее плечу, ожидая, что оно будет холодным, как мрамор. В тот день, после визита к сивилле, все могло быть потусторонним. Но плечо было теплым.

– Поппея, – сказал я.

И не удивился бы, ответь она: «Нет, я Афродита… нет, я – сон… нет, меня не существует».

– Добро пожаловать, – сказала она. – Я не знала, в котором часу ты приедешь, но я тебя ждала.

– Дорога была… непростая.

– Как же так? А я по дороге в Байи и обратно всегда любуюсь пейзажами.

– Пейзажи… да, пейзажи прекрасные.

Поппея чуть склонила голову, совсем как сивилла, и озадаченно на меня посмотрела.

– Но бо́льшую часть пути пришлось ехать в темноте, – поспешил объяснить я.

– Идем. – Она взяла меня за руку и повела через комнату для приемов. – Поужинаем вдвоем. Сейчас уже поздно, но к трапезе все готово.

Она провела меня в триклиний[57], где на кушетках были разложены пышные блестящие подушки, а серый мраморный в прожилках стол ожидал, когда его сервируют.

Словно из ниоткуда появились рабы. Мне омыли запылившиеся ноги и руки. Подали полотенце из чудеснейшего александрийского льна. Зажгли больше ламп. Стены были расписаны фресками, краски которых не потускнели даже при желтом свете.

За столом мы были вдвоем. Стражники слились с тенями в углах комнаты. Где Отон? Надо спросить. Или лучше не спрашивать? Не важно. Если все это подстроено, чтобы смутить меня, я не стану им подыгрывать. Пусть сидит в соседней комнате и ловит каждое мое слово.

Безмолвные рабы принесли блюда с таким количеством яств, что целую когорту можно было накормить.

– Утром я покажу тебе виллу во всей ее красе, – пообещала Поппея, – а пока можем довольствоваться одной этой комнатой.

Все мои желания были сосредоточены именно в этой комнате, и я готов был оставаться здесь до конца своих дней.

Мы почти не разговаривали, как будто произнесенные вслух слова все испортили бы – так можно случайным взмахом руки сбросить со стола прекрасный кубок и разбить его вдребезги. Свет ламп ласкал ее лицо. Ложки позвякивали, легко ударяясь о серебряные блюда, для меня эти звуки были сродни музыке. От запеченного окорока и инжира исходили волшебные ароматы. Кубки наполняли вином, которое идеально подходило к блюду – сладкое, терпкое, с дымным привкусом под африканский пирог с медом.

После ужина Поппея молча встала, снова взяла меня за руку и повела по лабиринту коридоров.

– Это твоя комната, – сказала она, остановившись у последней двери.

И повела меня внутрь. Следовавший за нами раб быстро зажег несколько ламп, и я увидел интерьер комнаты. Она была похожа на темную пещеру, которую освещали лишь тонкие желтые полосы – совсем как щели в переходе к пещере сивиллы, только здесь они были нарисованы, а сами стены стояли непроницаемо черные.

– Я спустился в Аид? – тихо пробормотал я.

Блестящие черные стены пробуждали плотские желания и одновременно внушали страх.

– Тебе не нравится? Я отделывала ее специально для тебя, – сказала Поппея.

– Зачем отделывать комнату для того, кто, может, никогда к тебе не придет, да еще в таком… своеобразном стиле? – спросил я.

– Я знала, что ты придешь. Я этого желала.

У меня хватило ума не спросить «почему?».

– Что ж, видно, сила твоего желания велика, коль оно привело меня сюда. Но если помнишь, я сам захотел посмотреть на твою виллу.

– Захотел, но только лишь потому, что я этого пожелала.

Раб ушел.

– Останься со мной, – сказал я. – Завтра тебе хватит времени найти свои комнаты.

* * *

Прямо посреди Аида я держал в объятиях богиню, и в этот раз не было никаких уловок или подмены. У меня не путалось сознание, единственное откровение, которое снизошло на меня в ту ночь, – это то, что богиня, даже будучи женщиной из плоти и крови, не теряет своей божественной сущности. И только благодаря царящей в комнате темноте, против которой были бессильны лампы, ее красота не ослепила меня, как красота Афродиты ослепила Анхиса.

Поппея была настолько искусна в любви, как будто сама Афродита обучила ее доставлять недоступные для смертных плотские удовольствия. Но мне не нужны были все эти ухищрения, одно ее прикосновение дарило ни с чем не сравнимое блаженство.

Зевс растянул зачатие Геракла на три ночи. И наша ночь для меня была подобна трем. Уследить за временем было невозможно, часы тянулись, словно их растягивали невидимые, обнимающие нас теплые руки. Всю свою жизнь я пытался разрушить границы и боролся с запретами, но только с теми, которые касались публичных действий,