Единственное, что позволяет серьезно усомниться в правдивости описания, — то, что атмосфера в других домах Ротшильдов так разительно отличалась от него. Джеймса, например, всегда можно было застать у него в конторе. В конце 1820-х гг., когда ему нанес визит сын Меттерниха Виктор, гость обнаружил, что «как… в волшебном фонаре, к нему постоянно входили и от него постоянно выходили люди самой разной наружности и поведения. Именно в тот день хождение туда-сюда было особенно заметным, так как котировки ценных бумаг на бирже постоянно колебались. Сам великий банкир, который обычно сохраняет вид достойный и хладнокровный, демонстрировал некоторую нервозность. Наш разговор часто прерывали биржевые агенты, которые сообщали своему шефу котировки».

Франкфуртский банк также, по одному редкому описанию современника, представлял собой контору «открытого плана»: «Он сидит в своем кабинете среди клерков, как падишах; ниже сидят его секретари, а вокруг него постоянно толпятся брокеры, которые то приходят, то уходят. Обменявшись с каждым несколькими словами, он отпускает их, ибо, как истинный деловой гений, он сразу знает, какой ответ дать на каждый вопрос и к какому решению прийти в любом деле, какое предлагают ему для рассмотрения… Поговорить с ним с глазу на глаз по делам почти невозможно; все в его конторе делается открыто, как в суде».

Иными словами, то, что происходило в конторах Ротшильдов, не слишком отличалось от того, что происходило на различных биржах: хождение брокеров, обмен кусками бумаги.

Поэтому те, кто ожидал некоей демонстрации власти Ротшильдов, всегда бывали разочарованы зрелищем повседневной деятельности братьев, которую им удавалось мельком увидеть. Вот почему авторы многочисленных мифов о Ротшильдах всячески старались приписать им некую невидимую «ходовую пружину»: еврейский талисман, например, или какое-то изощренное мошенничество вроде того, которое совершал Нусинген у Бальзака. Единственной реальной подсказкой, способной пролить свет на поразительный успех Ротшильдов, служила быстрота, с какой Натан производил сложные финансовые подсчеты, и легкость, с какой он вспоминал цифры. «Даже без помощи [сыновей], — замечал один литератор, — говорят, что он способен вспомнить все проведенные им операции». То же самое качество позже упоминалось в его некрологе в «Таймс»: «Он никогда не колебался ни секунды, называя курс покупки или продажи в любой части света, и память его была столь крепка, что, несмотря на обилие операций, которые он совершал почти… каждый день и которые никогда не записывал, по возвращении домой он мог продиктовать все своим клеркам с поразительной точностью».

«Он стремился, — писал другой литератор после его смерти, — достичь своей цели быстрее и эффективнее, чем другие, и следовал своему стремлению всеми своими силами. После того как цель была достигнута, она теряла для него все очарование, и он обращался своим пытливым умом к чему-то другому».

Некоторым такая постоянная острота восприятия казалась качеством почти колдовским. Один современник, наблюдавший Натана за работой, заметил, что «в его чертах заметны жесткость и напряженность, которые заставляют предположить, если вы не видите, что это не так, будто кто-то щиплет его сзади и что он либо боится, либо стыдится в том признаться. Глаза обычно называют зеркалом души, но здесь вы пришли бы к выводу, что зеркала фальшивые или за ними нет души. Изнутри не проникает ни одного луча света… Все это напоминает чужую шкуру, и невольно гадаешь, почему она стоит прямо, если внутри ничего нет. Потом к ней подходит другая фигура. Тогда он отступает на два шага в бок и… глаза, только что бывшие неподвижными, оловянными, вдруг загораются таким интересом, какой вы никогда не видели… как будто меч извлекли из ножен. Визитер, который изо всех сил делает вид, будто зашел случайно, а не специально, умолкает на секунду-другую, они с хозяином переглядываются и, хотя вы не можете истолковать значение этих взглядов, вы понимаете, что они должны быть очень важны. После этого взгляд снова потухает, и фигура вновь застывает в каменной неподвижности. В течение утра к нему заходили многие, и всех ожидал такой же прием, после чего гости уходили. В конце концов уходит и хозяин, оставив вас в полной растерянности относительно того, какова ее природа и ее функции».

Пусть это и преувеличение, такое описание тем не менее схватывает еще одно устрашающее качество, о котором часто писали современники: склонность Натана внезапно переходить от невозмутимости к тревоге. В 1821 г. сообщалось, что на угрозу убийства он ответил «улыбкой и, поблагодарив за ценные сведения, заметил: поскольку ему кажется, что он никогда никому не делал зла, он и представить себе не может, чтобы кто-то мог замыслить такое злодейство… и потому считает дело недостойным своего внимания». Однако два года спустя, когда он обнаружил, что какой-то незнакомец занял его обычное место на Королевской бирже, он «так разволновался оттого, что его лишили места, что прошло некоторое время, прежде чем он взял себя в руки и вернулся к делам». В газете «Банковский циркуляр» тактично упоминали о «сильной и не стесненной условностями воле» и «гордости, вызванной высоким новым положением, которое вынуждало его преодолевать сопротивление ценой любого личного риска». Такое господствующее качество часто проявлялось в его переписке. «Выражения, к которым иногда прибегает мистер Ротшильд, когда гнев перевешивает его благоразумие, — вспоминал современник, которому, несомненно, доводилось видеть Натана, идущего вразнос, — были вольностью, которую он позволял себе благодаря своему богатству… То, как он диктовал письма, характерно для ума, всецело поглощенного получением прибыли; и его неистовство, когда он обнаруживал неожиданно опротестованный вексель, вырывалось наружу в торгашеских выражениях… после их „причесывали“, чтобы они подходили для письма».

Братьев, которым Натан писал собственноручно, он не так щадил, как людей посторонних. Мы уже имели возможность убедиться, что Натан иногда бывал по-настоящему жестоким в личных письмах братьям; и с возрастом он не слишком сильно смягчился. В 1828 г. Ансельм, сын Соломона, писал Лайонелу, старшему сыну Натана: «Пожалуйста, попроси своего доброго отца в будущем не писать таких суровых писем дяде Амшелю. Уверяю тебя, они губят его здоровье, и по какой причине? Потому что он написал твоему папе, что ему нужны деньги и что ты задолжал ему по счету… он стареет, слабеет, и если ты не проявишь осторожности в письмах, он совсем сдаст…» Шесть лет спустя Нат сообщал, что состояние здоровья Амшеля «внушает ему опасения», и он «настоятельно» рекомендовал, чтобы отец «немного умаслил его в письмах и ни в коем случае… не ругал [его], так как это оказывает более сильное действие, чем ты можешь себе представить». Иногда стычки случались и с более гибким Джеймсом. В 1832 г., например, он «пылко возражал» против предоставления займа Греции и согласился, лишь когда получил письмо из Нью-Корта со словами: «Ни при каких обстоятельствах ты не должен допускать, чтобы сделка ускользнула у тебя между пальцев». Джеймс был вне себя, когда позже Натан передумал и послал ему второе письмо со словами: «Ничего не предпринимай в связи с Грецией». В 1835 г. два брата также не сошлись во мнении из-за Португалии.

Однако невозможно объяснить финансовый успех Ротшильдов только особенностями характера Натана, хотя они тоже важны. Главный источник братских разногласий в 1830-е гг. — не бесспорный деспотизм Натана, а скорее его равнодушие. Например, в 1831 г. Лайонел отправил отцу такое послание: «Дядя Джеймс надеется, что папа не будет заниматься всеми делами с рентой в Лондоне на твой счет, потому что это уничтожит все дела между двумя домами и в конце концов операцией займутся другие». Два года спустя Нат писал из Франкфурта, что его дядя Амшель «жаловался моему дорогому папе о том, что ты так мало занимаешься с ним делами… Уверен, мой милый папа, ты поймешь, чего хочет наш добрый дядюшка; особенно он желает, чтобы ты так же вел с ним дела, как и в прошлом». Не получив на это письмо ответа из Нью-Корта, Нат вынужден был написать еще: «Он просит милого папу, чтобы ты был так любезен и вел с ним дела, как раньше; он часто жалуется на то, что ты отдаешь предпочтение Парижу и Вене. Должен сказать, он замечательный человек, и если можно угодить ему, лучше так и поступить… Однако, ведя дела с дядей А., лучше не обращать внимания на мелочи».