Пытаясь за что-то зацепиться, рассеять свои страхи, я позвонил Леону Эделю. Он пригласил меня на ланч в каноэ-клубе и внимательно выслушал повесть о бестелесных голосах.

— Больше смахивает на М. Р. Джеймса[65], чем на Генри Джеймса, — поставил он диагноз. — У Эдит Уортон есть великолепная история с голосами призраков. Разумеется, тут кстати вспомнить и Джилберта Пинфолда[66], но у него эти голоса оборачиваются почти клоунадой.

Мне нравилась его привычка соизмерять реальную жизнь с книгами и писателями. Я и сам раньше поступал так же, да отвык на скудных бескнижных Гавайях. Печатное слово когда-то служило мне источником энергии, внушало надежду, им поверял я свои чувства. За долгие годы, прожитые на островах, я начал понимать, что есть многое в творческом вымысле, что и не снилось небу и земле.

— Комедия призраков, самый мрачный жанр, — сказал я. — Во пережил нервный срыв.

Я признался Леону, что пытаюсь снова писать. В полной хлопот жизни управляющего отеля больше всего меня мучило то, что, отвыкнув от письменного стола, я не мог упорядочить свою жизнь. Отдавшись на волю хаоса, я разучился ясно мыслить, время бежало чересчур быстро, впечатления смазывались. Не записывая, я мало что запоминал, а понимал еще меньше. Пока я не вернусь к своей работе, я не сумею постичь острова, так и не буду знать, отчего чувствую себя здесь таким потерянным.

— Вы писатель. Помимо всего прочего, это патология, — вздохнул Леон. И тихо, полуотвернувшись, словно не мне, а незримому собеседнику, посулил: — Когда придет время, вы справитесь, трудности, о которых вы говорите, обернутся вам во благо.

— Трудно писать рассказы. Это все с чужого голоса.

— Ничто никогда не бывает с чужого голоса. Все, о чем вы говорите, исходит из вашего сердца.

— Десятки историй, пятьдесят, шестьдесят, а то и больше.

— Тем лучше, — сказал Леон. — Вот уж о чем не стоит беспокоиться. Это счастье, что вам есть о чем писать. Появился запас, что-то новенькое.

— Не уверен, владею ли я еще этим ремеслом.

— Жизнь открывается вам! — Его смех прозвучал как поощрение — человек, знавший Джеймса, знал и меня. Мне повезло найти такого друга, как Леон. И все же Гавайи угнетали: эти тропические, призрачные острова, берега которых, казалось, возникали прямо у меня на глазах, а горы, вулканы столь древние, столь живописные отроги…

— Здесь хватает великих людей, и начинающих, и уже прославленных, — утешал меня Леон. Пусть так — но эти острова не знали архитектуры, лишь немногочисленные развалины напоминали о прошлом, настоящее превратилось в китч, который едва ли следовало оберегать. Погоня за модой не осовременила, а только выхолостила Гавайи. Под этим солнцем, казалось бы, можно не бояться тьмы и теней, но слышать насмешливые шорохи, язвительные голоса было бы естественнее в лондонском тумане, гораздо страшнее столкнуться с подобными призраками при ярком свете дня. Сияние солнца превращало их в чудовищ.

Даже на пляже я продолжал слышать тоненькие голоса — словно из-под песка:

Да кем он себя вообразил?

И это его работа?

Он всю жизнь так и просидит на пляже.

Ему нечего ждать, кроме смерти. Только это ему и остается.

Ему не следовало приезжать сюда.

Он никому, кроме нас, не известен.

Эти голоса терзали меня, как в страшных историях с привидениями, ибо то были голоса моих страхов. Я слышал их всюду, куда бы ни пошел. Они проходили сквозь стены и запертые двери отеля, и я всегда оказывался достаточно близко, чтобы разобрать слова. Теперь я понимал, как люди сходят с ума: «Это голоса мне велели!» Иногда эти голоса обретали лицо и имя: Бадди, моя жена, мадам Ма, ее сын Чип, давно сидевший в тюрьме, подчас даже Роз.

Пусть папа не приходит на школьный вечер! Он слишком старый!

Много лет назад Бадди уверял, что отель управляется сам собой, служащие сделают за меня всю работу. В гостиничном бизнесе я ничего не смыслил. Большинство гостей мне не нравились, и я не был особо приветлив. Основная моя обязанность заключалась в том, чтобы всеми силами скрывать свое невежество. Все вокруг были опытнее меня, недотепы.

Ежедневные отчеты, еженедельные отчеты, планы на месяц вперед, количество занятых номеров, количество освобождающихся номеров, заказы в номер, прибыль бара, убытки от разбитых или украденных вещей, доход, чистая прибыль — все это сбивало с толку и злило меня.

— Видишь? Это фланец, — по какому-то поводу сказал мне Кеола, и я чуть не ударил его по ухмыляющимся губам — он был уверен, что я не знаю термина.

Больше всего меня привлекали «вахтенные журналы», которые вели ночные дежурные. Я то и дело заглядывал в них. Могли бы, право, быть и поинтереснее:

1.22 Кавика слышать шум в кухонная кладовка.

1.40 Это мышь. Поймать мышеловка.

2.38 Пьяный человек отказываться уходить из бар «Потерянный рай» говорить: 2.39 «Вы не знать, кто я?!»

2.35 Объяснять Кавика он раньше быть городской советник.

2.38 Человека уводить из гостиница дежурный (Кавика). Бар и бассейн 2.39 свободны.

Я жаждал прочесть другую запись: «Голоса в лифте, голоса в стенах, голоса в пустых комнатах», но в журнале обнаруживались лишь упоминания о запахах, протечках, затоплениях, коротких замыканиях, проникновении посторонних, о разгулявшихся пьяницах и посетителях, которые, не расплатившись, удирали из-за обеденного стола. Обычно гостиницей заправляли служащие, изредка — гости, я — почти никогда.

После всех его грандиозных планов смотрите, чем все закончилось.

Я прекрасно знаю, кто он такой. Не хочу ставить его в неловкое положение, здороваясь с ним.

Такое случается с людьми, которые попадают сюда, — с мужчинами в особенности. Разоденутся по-молодому, прикидываются, будто два десятка лет с плеч сбросили. Жизнь идет мимо, а у них не остается ничего, кроме фантазий.

— Этот остров — еще не весь мир, — сказал я однажды Леону, моему единственному свидетелю.

— Верно, однако, быть может, это ваш мир.

— Мне страшно думать, будто вся моя жизнь — лишь эти солнечные дни в отеле «Гонолулу».

— Наступает в жизни пора, когда меньше пишешь и больше нуждаешься в солнце, — возразил он. — Каждый день драгоценен. Вы хорошо поняли совет Джеймса жить на полную катушку. Мне кажется, у вас ничего не пропадает зря.