Дважды Леон переносил нашу встречу, и я тем более рад был видеть его. Он похудел, но держался с таким достоинством, что старческая хрупкость казалась скорее проявлением деликатности в обращении с другими, преувеличенной любезности.

— Как вы себя чувствуете, Леон?

— По-разному. Иной раз как усталое, изнемогающее, износившееся животное, а в другие дни — все о’кей. — Как всегда, он не жаловался, но поспешил сесть. На ногах он стоял нетвердо и учащенно дышал. — А вы все цветете.

Прожив столько лет на Гавайях, я пришел к выводу, что Леон здесь — единственный человек, который знает меня, знает глубоко и во всех подробностях, потому что он читал мои книги и вникал в автобиографические детали моего вымысла. Несколько книг он прочел еще до нашей первой встречи, а впоследствии раздобыл и остальные. Я точно так же относился к его работам и успел прочесть их все, даже «Описывая жизнь» и трактат «Торо». Биографию Джеймса я перечитывал несколько раз — это был его шедевр, одна из лучших литературных биографий. Наша дружба окрепла благодаря тому, что каждый из нас знал и ценил творчество другого. Книги Леона, как это часто бывает, приоткрывали не только внутренний мир Генри Джеймса, но и душу их автора.

— Ужасные новости, — вздохнул он. — И так близко отсюда.

Он имел в виду двойное самоубийство. Некоторые события на Гавайях вынуждали меня растерянно и недоверчиво почесывать в затылке, но Леон всегда был готов соотнести их с реальностью. Как я любил наши совместные трапезы, увлекательные беседы… По возрасту он годился мне в отцы и вел себя по-отцовски, но как профессионалы мы общались на равных.

— Они служили в армии, — дополнил я.

Леон мелкими глоточками отпивал ледяную воду — как всегда, педантичный, элегантный, хрупкий. Он постоянно носил гавайскую рубаху и панаму. При нем была трость. Несколько недель назад Марджори позвонила мне и, извинившись, сказала, что Леон только что вышел из больницы, еще не оправился и вынужден пропустить наш совместный ланч. «Может быть, на следующей неделе». Потом встречу вновь пришлось перенести, и потому я так обрадовался, когда Леон, наконец, приехал. Мне было любопытно выслушать его мнение об этой истории.

— Мне не случалось читать ни о чем подобном, — сказал он.

Иногда бесхитростные новости распространялись по Гонолулу и способствовали сплочению его жителей: туристы, ехавшие автостопом и пропавшие неведомо куда, захват заложников, суд над педофилом, задушенный трансвестит, найденный в мусорном ящике, распорядитель местного епископального фонда, замешанный в «сагу о сексе в мужском туалете». Драматические события на несколько дней захватывали весь город, давали пищу для разговоров, а потом, когда трагедия отступала, люди с облегчением возвращались к своим частным и малым делам. Самоубийство подпадало под эту категорию, и я не удивился, что Леон заговорил о роковом прыжке двух американок.

Эти две молодые женщины (одной сравнялось девятнадцать, другой двадцать четыре) получили травмы при незначительном инциденте на военной базе Форт-Ленард-Вуд (Миссури). Они оформили отпуск для поправки здоровья и вылетели на Гавайи, купив билеты в один конец. В «Айлендере» заняли номер на двоих на четырнадцатом этаже и вели себя как заправские туристы: взяли напрокат мотоциклы, а потом и машину, объездили весь остров, оплатили тур на вертолете и на подводной лодке, наведывались почти во все гостиницы Вайкики, ели и пили вволю. Кое-где их запомнили — они веселились, шумели, денег не считали. За две недели выписали чеков на восемь тысяч долларов.

Я проверил, не значатся ли их имена в списке кредитных карточек, которыми пользовались посетители нашего бара и ресторана, но не обнаружил ни Брэнди Роджерс, ни Ренату Уайт.

Как-то раз в ночном клубе Рената, старшая из подруг, познакомилась с морячком, капралом с базы Канеохе. Неделю спустя они обручились, обменялись кольцами, сделали татуировку, которая предписывается на востоке для влюбленных, и намеревались через несколько недель пожениться. Пока что обе женщины оставались в «Айлендере». Купили себе новые купальники и CD-плеер, запаслись косметикой.

Их семьи ничего о них не знали, даже не имели понятия, что их занесло на Гавайи. У обеих на материке остались парни, но и те ни о чем не подозревали.

Примерно через три недели после их приезда в Гонолулу суженый Ренаты зашел к ним вечером, как повелось, а около половины второго покинул номер. Вернувшись на базу, он в пять утра позвонил Ренате, чтобы еще раз сказать, как он ее любит. «И я тебя люблю», — ответила она. В половине восьмого девушки болтали и хохотали у себя в номере так громко, что соседи начали жаловаться. Дежурный постучал им в дверь и попросил вести себя потише.

Через десять минут обе спрыгнули с балкона, и в четырех кварталах от их гостиницы, во дворе отеля «Гонолулу», Кеола, подметавший дорожку, остановился, ухватился покрепче за древко метлы и пробормотал:

— Что-то случилось. Что-то плохое.

— Что именно, — спросил я его.

— Кто-то муки — умирать — умер.

За ланчем Леон спросил:

— Какие подробности в газетах заинтересовали вас?

— У обеих следы порезов на запястьях. Они сперва испробовали этот способ.

— Поверхностные надрезы, — уточнил Леон. — Да, это вполне возможно. Что еще?

— Кредитные карточки на восемь тысяч долларов — вы об этом?

— Как насчет их роста? Джеймс непременно обратил бы внимание на то, что обе — недомерки, одна пяти футов ростом, другая лишь на дюйм выше, и обе такие молоденькие. Кажется, большинство счетов оплачивала старшая.

— Для меня все это остается загадкой, — вздохнул я.

— Разумеется, но не в этом суть. Вся штука в том, что они сделали это вместе. Из всех самоубийств, совершаемых на земле, трудно представить себе именно такое: две женщины вместе прыгают с балкона гостиницы прямо в утренний свет. Вроде бы они даже за руки держались. Вот такие подробности вам и требуются.

— Печальная история.

— Теперь это наша история. Они упали прямиком в нашу жизнь, — подытожил Леон.

— Вы подметили гораздо больше, чем я.

— Мне нужно чем-то занять время в приемной у врача. Еженедельный визит. Обычно я не читаю «Адвертайзер», но там как раз лежал свежий экземпляр.

— Из этого мог бы получиться прекрасный рассказ.

— В самом деле? — усомнился Леон. — Немыслимая история, причем мы знаем чересчур много, а искусство рассказа держится на незнании.

— Но мы же не знаем, отчего они так поступили.

— Догадка — не искусство, — улыбнулся он. — И уж никак не рассказ.

Нам подали еду: Леону салат от Пи-Ви, мне — сэндвич с копченым тунцом. Мы сменили тему. Леон поболтал с Фишлоу, сезонным официантом, — они оба не одобряли предписанную Леону диету — без соли, без молочных продуктов.

— Любовь, — сказал Леон, когда Фишлоу наконец отошел от стола. — Что еще могло придать двум женщинам достаточно отваги для столь решительного поступка — не только для самоубийства, но и для всего, что ему предшествовало?