— Жалко, что я не спросила его имени, — добавила она, — Но если ты слушаешь меня, друг, то еще раз спасибо. Здорово…

В то время Саманта Колан была особенно близка к тому, чтобы стать всенародной любимицей. Она вела всевозможные детские передачи на телевидении и получала кучу положительных отзывов, пыталась заниматься кое-чем посерьезнее — без особого, впрочем, успеха, — в общем, как с восходящей звездой с нею заключили шикарную сделку, ну, знаете, как это бывает: к предложенной сумме добавляют нолик за ноликом, пока облагодетельствованный талант не соглашается, а потом уже менеджеры всех мастей начинают скрести в затылках, соображая, куда бы пристроить эдакое чудо, которое они только что приобрели; короче, в результате она ушла на государственное радио, что поначалу выглядело форменным актом отчаяния — как с ее стороны, так и со стороны руководства Первого канала.

Выяснилось, однако, что Саманта идеально подходит для программы «За завтраком». Да, идеально, несмотря даже на ее частые опоздания, ибо ночи напролет она торчала со своим кинозвездным бойфрендом на всевозможных шоу-биз-несовых тусовках или засиживалась допоздна в компании знаменитых приятелей своего дружка, а поутру никак не могла проснуться. Легкая в общении и дружелюбная, однако при том забавная и с острым язычком, Саманта увеличила аудиторию передачи на полтора миллиона человек, и ее карьера, начавшая было замедляться, приобрела новый поступательный импульс. В течение года она собрала урожай призов, стала вести на телевидении музыкальную программу, еще более популярную, а также сумела помочь паре крупных торговых домов установить контакт с новым поколением клиентов, с которым те все никак не могли его наладить.

В передачах Саманты я превратился в «Байкера Кена», почти все лето олицетворявшего самый любимый ею вид транспорта. И с самого начала я принял решение помалкивать насчет своей собственной потенциальной карьеры на радио. Саманта упоминала меня в эфире все чаще и чаще, и через какую-то пару месяцев я влился в толпу друзей, приятелей, просто знакомых и прочих паразитов, кишмя кишащих вокруг ее передачи; обо всех них она время от времени упоминала в эфире, всегда с юмором и никогда с желчью, и постепенно мы превратились в действующих лиц — хотя, наверное, подобное не приходило в голову даже ей самой — некой мыльной оперы, действие которой разворачивалось в реальном мире и за развитием коего слушатели с неослабевающим интересом неизменно следили по утрам в будние дни.

Спустя некоторое время — после того, как мои работодатели снабдили мотоциклы устройствами для двусторонней связи, чтобы в пути пассажиры могли поговорить, если им вздумается, с водителями, — Саманта как-то раз спросила меня в дороге, чем я занимался, прежде чем стал водителем мотоцикла. В конце концов я не устоял и, чтобы не показаться Саманте лжецом или грубияном, выложил все начистоту.

— Вот чудо! Правда?

— Правда.

— Здорово. Сегодня же выйдешь в эфир!

— Послушай, Саманта, — начал я, — Отказываться я, конечно, не буду, но, может, тебе захочется переду…

— Да брось ты, заходи! Это будет забавно!

И я зашел. И обнаружил, что не утратил ни дикции радиоведущего, ни своеобразного стиля; утром, в свободное от работы время, я заглянул к ней на студию и минут пять — действительно забавных — принимал участие в ее передаче. В тот же день мне позвонили с одной из тех радиостанций, по которым я год назад рассылал свои демозаписи, и попросили явиться на прослушивание. Так что Саманта сильно мне помогла.

Осенью того же года настало утро, когда пролилось множество слез, ибо прекрасная Саманта простилась со своими слушателями и объявила, что улетает в Лос-Анджелес, где собирается нарожать детей своему любимому актеру, карьера которого к тому времени приобрела по-настоящему серьезный оборот. Мы все жалели, что она уезжает, но в ту пору у меня уже имелась собственная вечерняя передача на лондонской коммерческой радиостанции «М25». Я послал Саманте цветы, она ответила изящной, остроумной, нежной запиской, которую я храню до сих пор. Она счастливо вышла замуж, стала матерью двух девочек-близняшек и, насколько я слышал, заметной фигурой в Голливуде, но что я вспоминаю чаще всего, это не ее отъезд, и не те щедрые пять минут, которые она подарила мне в своей передаче и которые позволили мне начать заново карьеру на радио, и даже не то утро, когда я впервые увидел ее… Прочнее всего мне врезалось в память другое — и я вспоминаю об этом сейчас: перед моими глазами проплывают сонные улицы, над ними загорается заря нового летнего утра, а я качу к Лэнгэм-плейс по дороге, на которой в это время, в половине шестого, еще почти нет машин, и под нами ревет большой мотоцикл. Сперва она держалась за специально предназначенную для этого рукоятку-поручень, затем, через пару недель, спросила, можно ли просто держаться за мою талию.

— Конечно, — ответил я, и после этого примерно в трех случаях из пяти, когда я подвозил ее утром, она уже в районе Каледониан-роуд сплетала замочком на уровне моего живота свои обтянутые перчатками пальчики, утыкалась своим шлемом в мой, а затем сладко спала до конца путешествия.

Когда компания внедрила переговорные устройства, я даже иногда слышал, как она похрапывает, всегда тихо-тихо, пока мотоцикл монотонно тарахтел вдоль по тихим полуосвещенным улицам, направляясь к центру медленно просыпающегося города.

За всю свою жизнь до того утра никогда я не был счастливей.

После — был, но только наедине с Селией.

Я и сейчас о ней думаю, потому что, скрученный и связанный, сижу в коробке, в которой темно, хоть глаз выколи, и умираю от страха, что со мной может случиться самое худшее, поскольку, судя по всему, я недостаточно замел следы, проникая в дом Мерриэла и выбираясь наружу, а потому «плохие парни» явились за мной и увезли, и теперь я боюсь и за себя, и за Селию, ведь меня гложет подозрение, что, когда коробку откроют, я сразу увижу и ее, и она окажется в такой же беде.

Они явились из кромешной тьмы на пике отлива, когда крен палубы стал максимальным и ночь, казалось, не предвещала ничего дурного; баржа лежала на покатом, идущем от берега под уклон речном дне, покрытом черным древним илом, от которого, как всегда, исходил запашок холодной смерти.

Я снова проснулся в панике, но теперь из-за того, что мне показалось, будто я слышу какие-то необычные звуки. Я лежал в темноте поперек постели и не осмеливался шелохнуться. Действительно ли я что-то услышал? Порой мне чудилось, будто за миг до моего пробуждения звучал громкий стук или даже грохот, но Джоу всегда говорила, что это мне приснилось. Неужели опять то же самое? Затем я снова услышал какой-то звук, почти надо мной, и медленно потянулся к изголовью, где, как черная дубинка, лежал большой электрический фонарь. То ли я все еще спал, то ли вернулась Джоу, чтобы, сгорая от стыда, признаться, будто не в состоянии без меня жить. А может, и это лучше всего, ко мне пришла Селия. Вероятно, я забыл запереть дверь. Или она успела научиться, как пользоваться отмычками, у мужниных дружков.

Снова неясный шорох. Господи боже мой! К черту фонарь. Давай, тупоголовый придурок, живо включай ту хитрожопую хреновину на твоем «брейтлинге», которая должна передать на спутник сигнал тревоги. Я метнул правую руку к часам — попробовал метнуть.