class="p1">Вечером стало заметно хуже, Данченко мучился всю ночь, а утром, отозвав Говорухина в сторонку, предложил ему «пройтись».

— Мне щось неможется, Пиша. Травцу бы подходящую приложить…

— Чиряк вскочил? Эка невидаль. На него управу найдем. Пошарю под снегом, разворошу палые листья, какую-нибудь рослинку[241] отыщу. Было б летом… Подорожник хорошо гной вытягивает. Пацаном я на гвоздь напоролся, ржавый. Только подорожником и спасался.

Данченко снял телогрейку, забывшись, хотел стянуть свитер отработанным за годы службы четким приемом, но вовремя спохватился, стащил осторожно, охая от боли.

— Аккуратней, Петюшка, чиряки дюже болявые. Чирячишко с маковое зерно, а жалит, как шершень. Обожди, помогу. — Говорухин начал снимать рубаху, но об этом нечего было думать.

— Вот так чиряк! Руку ровно насосом накачали. Где ж он, проклятый?

— На плече. Разорви рубашку.

— Казенную вещь портить? Негоже.

— Делай, что велю!

Надорвав ворот, Говорухин оторопел.

— Нету окаянного. Видать, нутряной, глубоко сидит. Вредный, гад, чернота кожу испятнила. — Отворачиваясь от гнилостного запаха, проводник помог раненому одеться.

— Дай пуговку застегну, заколеешь. Поскучай тут, Петюшка, травки нужной добуду. Ах, беда, беда…

Пулевой укус Говорухин сразу разглядел, но притворился, что не заметил: сочтет необходимым — командир признается, не захочет, стало быть, так надо. Отыскав под снегом листья какого-то растения, Говорухин приложил их к ранке и туго стянул тряпицу.

— Оздоравливай, старшина. Ты мужик крепкий, выдюжишь. Тебе чиряк — что слону дробина.

На воспаленную кожу холод действовал благотворно, Данченко повеселел.

— Вроде полегшало.

— Должно. Лекарственные растения — первое средство. Завтра пройдет напрочь.

Уверенность товарища взбодрила, неясное ощущение надвигающегося несчастья развеялось. Говорухин и впрямь не тревожился, он, как и Данченко, понятия не имел о гангрене. Лишь те, кому выпало поваляться во фронтовых госпиталях, достаточно о ней понаслышались. Советские медики самоотверженно боролись с губительным недугом, используя весь арсенал отечественной военно-полевой хирургии, создавали особые «газовые» отделения, применяли «лампасные» разрезы, непрерывно орошали распахнутые раны специальной жидкостью, вырывая из костлявых рук смерти десятки тысяч раненых воинов. Но так было на фронте…

Данченко лежал на дне оврага и негромко стонал. Проснулся он вовремя: пора подменять часового.

— Ты почему такой красный? — спросил Петухов.

— Сон бачив. Лежал в хате на печи, распарился.

Отдохнуть после дежурства старшине не удалось, путники двинулись дальше. Данченко шел замыкающим, часто спотыкался, падал. На рассвете, выбрав место для дневки, он зашатался. Петухов подхватил его и еле удержал. Раздосадованный тем, что товарищ стал свидетелем его минутной слабости, Данченко сказал:

— Сейчас твоему корешку заступать, пусть отдыхает. Я подежурю.

— Что за новости, командир? Нарушаешь распорядок.

— Да так… Сон шось отшибло.

Не хотел, не мог признаться Данченко, что если ляжет — больше не поднимется. Он пристроился за кустом, обзор отсюда открывался хороший, до самого горизонта простиралась унылая степь. После полудня старшину сменил китайский боец. Данченко встал, хотел что-то сказать и тяжело грохнулся на стылую землю. Приглушенный крик китайца всполошил всех.

— Чиряк его мучает, — объяснил удивленный Говорухин. — Листья я приложил, да, видать, не сработали.

Расстегивая телогрейку, Говорухин коснулся плеча, старшина рванулся, зарычал.

— Извини, Петюшка, ненароком…

— Пидманулы Галю, забрали з собою[242], — затянул на одной ноте Данченко.

Его раздели, задрали гимнастерку, в ноздри ударил сладковатый гнилостный запах. Говорухин размотал мокрую, как хлющ, повязку; плечо бархатисто чернело. «Конец, — подумал Петухов. — Отходил по земле Петя Данченко».

Старшину перевязали, теперь в ход пошла рубашка Говорухина. Петухов ничего не пояснил товарищам — врать не хотел, а правду сказать не мог. Говорухин чувствовал приближение несчастья, догадывались о чем-то и китайские бойцы, указывая на неподвижно лежащего старшину, возбужденно переговаривались. Наконец смысл происходящего дошел и до Лещинского.

— Китайцы твердят о каком-то ужасном заболевании. От него нет спасения, и якобы Петр…

— Знаю я эту болезнь, — глухо сказал Петухов. — Будем смотреть правде в глаза: старшина обречен — гангрена. Но мы пойдем дальше.

— А как же… — несмело начал Лещинский, Петухов грубо оборвал его:

— Заберем! Товарища в беде не бросают.

— Нисколько не сомневаюсь. Я хочу знать, каким способом вы собираетесь транспортировать беспомощного человека? Не тащить же его на себе!

— А зачем меня транспортировать? — спросил очнувшийся Данченко. — Чи я дама? Потопаю потихесеньку.

И потопал. И топал до самого рассвета, а обессилев, лег. Дневали в степи; каждый старался помочь старшине: Говорухин надергал сухих кукурузных стеблей, китайцы вырыли в снегу ямку, устлали стеблями дно, уложили раненого на мягкую подстилку. Петухов набил снегом кружку, разложил крохотный костерок, вскипятил чай. Васек держал кружку, Костя подбрасывал топливо, шапкой разгонял легкий дымок.

— Опять, Василий, твой подарок пригодился.

Китаец скалил в улыбке мелкие, косо срезанные зверушечьи зубки, морщил приплюснутый нос. Старались, впрочем, напрасно, Данченко, сомкнув челюсти, лежал в забытьи, напоить его чаем не удалось. Петухов с беспокойством поглядывал на темнеющий горизонт — скоро выступать, а как быть со старшиной? Неужели придется нести? Поодаль приглушенно галдели китайцы.

— О чем они, Стас?

— Обсуждают жизненно важную для всех нас проблему — как везти Петра. Хотят смастерить нечто вроде саней, если я правильно понял.

— Из чего? В степи ломаной щепки не сыщешь.

— Не знаю, не знаю…

Лещинский с каждым днем становился все более угрюмым, Петухов по этому поводу отпустил очередную шуточку, переводчик, обычно остро реагировавший на подначки, на сей раз повел себя иначе. Он не обиделся, как бывало, а заговорил спокойно, раздумчиво:

— Юмор вещь хорошая, и, хотя шутки ваши грубоваты, я их, за небольшим исключением, принимаю.

— Премного благодарен, Стас, низкий тебе поклон.

— А легкомыслие осуждаю. Решительно!

— Вот как?! Что ты имеешь в виду?

— Вы, я говорю не только о вас, Костя, но и о ваших товарищах, слишком доверчивы. Принимаете на веру все, что говорят наши провожатые. Я бы на вашем месте этого делать не стал, поостерегся. Народ скрытный, никогда не знаешь, что у китайца на уме, он может подобострастно улыбаться, кланяться в пояс, а в душе тебя же поносить, проклинать, может потчевать отменными яствами, но кто поручится, что они не отравлены? Азиаты неискренни, хитры, лицемерны, льстивы.

— Как же так, Станислав Леонидович? Вы у них живете, их хлеб едите, их же костерите почем зря? Человека, который тебя кормит и поит, у кого проживаешь, ругать — последнее дело, — осуждающе сказал Говорухин.

— По-твоему, все плохие? Вонючая теория, Стас.

— Не все плохие, но…

— Брось, Стас. Противно слушать.

— Нет, послушайте. Вы, Костя, — гуманист. Вы все гуманисты… И в Китае тоже есть гуманисты. А какие были! Взять хотя бы древнего правителя Цинь Ши Хуанди[243]. Он тоже причислял себя к гуманистам. Врагов он уничтожал, пленных приказывал убивать.