— Утверждение этого человека соответствует истине.

— Слава богу, свои…

Данченко подробно поведал об одиссее пограничников, китаец слушал внимательно, не перебивая. Вопросов не задавал. Давно остыл рис с кусочками мяса, облитый острым соусом, проворный ординарец дважды подогревал чай, пришли и молча сели поодаль пятеро командиров, а Данченко все говорил. Наконец сутуловатый комбат, мягко прервав старшину, предложил поужинать. Данченко отказался — хотел выложить все. Он вспоминал все новые подробности, стараясь ничего не упустить, но, несмотря на обилие перечисляемых и характеризуемых событий и фактов, рассказал лишь о тех, что происходили по эту сторону границы, о службе на заставе словом не обмолвился. Ничего не рассказал Данченко и о Лещинском.

А переводчик ждал этого с тревогой, нарастающим потаенным страхом. Коммунисты, независимо от расовой принадлежности, национальности и цвета кожи, — враги, непримиримые противники всего того, что ему близко и дорого, фанатики, готовые на что угодно ради торжества марксистских идей. Чего только не говорилось, не писалось о коммунистах!

В первые дни общения с захваченными пограничниками Лещинский не мог на них смотреть, яро ненавидел представителей враждебного ему строя, носителей чуждой идеологии. Постепенно отношение к пленным изменилось — люди как люди. В определенной степени пограничники от него зависят. Разумеется, переоценка ценностей была вынужденной — круто изменились обстоятельства: власть переменилась, теперь он сам оказался на положении пленного; в общем, они ведут себя прилично. Вот вернутся в свое социалистическое царство, тогда и выпустят когти. Нет, не прозрел Лещинский, не проникся пусть запоздалым уважением к стране, сыном которой являлся, он не понимал советских людей, толком ничего о них не знал, боялся их, но еще больше страшился возмездия обосновавшихся в Китае соотечественников, а также японцев, которым еще вчера столь ревностно служил. У хозяев понятия «сострадание», «жалость» не в чести. Именно это вынудило Лещинского отказаться от побега, выбрать из двух зол меньшее. Почему бы нет, в самом деле? Кровью он не замаран, перед Советским государством виновен лишь в незаконном переходе границы с отрядом Горчакова, где, слава богу, он был лишь в качестве переводчика, и ни в каком ином. Конечно, ответить за это придется, но не расстреляют же его большевики! Отсидит отвешенный большевистской фемидой срок в сибирском концлагере; он молод, выдержит. Освободится, устроится на работу. Будущее, хотя и не просматривалось четко, безнадежно мрачным не казалось. И вот теперь он в руках красных китайцев! Лещинский готовился к самому худшему, к смерти. Но оказаться у китайских коммунистов…

Все, что за долгие годы он слышал о зверствах бело-китайцев, развязавших конфликт на КВЖД, полубандитских формирований японской марионетки Пу-И, хунхузов, Лещинский механически перенес на тех, к кому угодил в плен. Со своими единомышленниками красные хоть и не похристосовались[238], но как-нибудь поладят. А с ним разговор короткий: оккупантам прислуживал? Становись к стенке!

Слушая рассказ Данченко, Лещинский с ужасом ждал, что пограничник вот-вот скажет о нем, и незаметно обмахивался мелкими крестиками: спаси и сохрани, спаси и сохрани. Не меньше волновался и Данченко, инстинктивно сознавая, что говорить о Лещинском не следует. Неизвестно, что будет, если китайцы узнают правду. Однако обманывать китайских товарищей нельзя. Как же быть? Старшина омывался липким потом. Закончив, устало опустился на скамейку.

— Водицы бы…

Потом был ужин — обильный, вкусный, изголодавшихся русских угощали наперебой. Ли Цзян наливал им чай.

— Попробуйте кукурузную кашу — вкусно. Лепешки макайте в мед — вкусно.

— Благодарим за угощение, товарищ командир батальона, — Данченко крепко пожал китайцу руку.

— Зовите меня товарищ Ли Цзян. Мы рады, что смогли быть вам полезными. Сейчас вас проводят в фанзу, отдохнете, встретимся утром. Мы поможем вам, дорогие старшие братья.

Впервые за последние недели русские ночевали в тепле. В просторной фанзе горел камелек; в мягком сумраке слипались глаза. Отягощенные едой, смертельно уставшие, перенервничавшие пограничники повалились на мягкие циновки.

Лещинский нагнулся к Данченко:

— Петр… Вы спасли мне…

— Сплю, хлопче, сплю. Не мешай.

Утром пожилая китаянка принесла тазики с горячей водой, мыло, бритвы, пограничники привели себя в порядок, растолкали похрапывающего Лещинского. Услужливый вестовой полил им на руки из металлического сосуда; приглядевшись, Петухов узнал бойца, отдавшего ему шапку.

— Здорово, дружок! Почему голова забинтована, с кем отношения выяснял?

Парнишка заулыбался, быстро-быстро залопотал, осторожно потрогал повязку.

— Чего он курлычет, Стас?

— Говорит, уши поморозил.

— Из-за меня! Вот незадача. — Петухов ушел в соседнюю комнату, вернулся с шапкой, китаец умоляюще прижал ладони к груди — нет, нет.

— Ему другую выдали, — пояснил Лещинский.

— Вот как! Значит, старшина ихний — не жмот.

— По-твоему, Кинстинтин, все старшины одним миром мазаны? — спросил Говорухин.

— Конечно. Все скупердяи и придиры — что наши, что китайские.

Пограничники лукаво посмотрели на Данченко, но ответа не удостоились. После завтрака появился Ли Цзян.

— Доброе утро, товарищи! Как спали? Все хорошо? Очень рад. Отдыхайте, восстанавливайте силы. Днем вас посмотрит врач, затем познакомитесь с нашей частью.

— Нам нужно идти, — сказал Петухов. — Мы спешим.

— Торопиться незачем, вы гости…

— В гостях хорошо, а дома лучше. Слышали такую пословицу?

— Разумное изречение. Я похищаю вашего командира. Следуйте за мной, товарищ.

В штабе Ли Цзян усадил Данченко за грубо сколоченный стол.

— Вы не все рассказали, товарищ. Вот бумага, ручка, пишите.

Петр Данченко слыл тугодумом напрасно, хотя многие на заставе считали его таковым. Он не любил ошибаться и всякий раз прежде, чем принять серьезное решение или высказать аналогичное мнение, старался тщательно все обдумать и взвесить. Удавалось это не всегда: торопили люди, обстоятельства; в таких случаях шкивы и шестеренки в мозгу старшины начинали вращаться куда быстрее. Данченко любил по-крестьянски, не спеша, обстоятельно проанализировать проблему, однако, закончив анализ и выяснив все необходимое, действовал молниеносно и четко. Поэтому старшина вида не подал, что озадачен, и, оставаясь внешне совершенно спокойным, силился угадать, что же интересует Ли Цзяна конкретно. Лещинский тут, пожалуй, ни при чем. Что тогда? Данченко медлил с ответом, Ли Цзян, надев очки, просматривал папку с документами.

Стремительно вошел седой, коротко остриженный китаец, поздоровался, сел к столу. Ли Цзян оторвался от бумаг, снял и протер мягкой фланелькой очки.

— Нас интересует любая информация об СССР, любая! Говорите медленно, этот товарищ не понимает по-русски. Я переведу.

По всей вероятности, они хотят узнать о системе охраны госграницы — о чем еще спрашивать советского пограничника?

— Мы ждем, товарищ!

— Виноват, — встрепенулся Данченко. — Никак не пойму, что вам все-таки нужно. Лучше задавайте вопросы.

К вящему удивлению старшины, границей китайцы не интересовались. Они расспрашивали о настроениях городского и сельского населения, вызванных тяжелой войной