— Он слишком специальный…

— Специальных книг для меня не существует. Чем специальнее — тем лучше.

Прошел еще ряд лет, и мы оба, со Л. С., оказались в 1918 году в Москве. Он был в ту пору профессором Петровско-Разумовской академии. Жил со своей матерью, заботившейся об его детях. При большевиках ему приходилось нелегко, тем более, что он жил на Тверской-Ямской в доме, переданном рабочей коммуне.

Управляющий домом рабочий, как тогда полагалось, глумился над интеллигенцией, особенно над профессором: заставлял Л. С. убирать улицы, колоть лед на мостовой и т. п. Берг не сопротивлялся, только говорил:

— Если ваша власть не может найти лучшего употребления профессора, как заставлять его чистить улицу, — извольте: буду чистить.

Позже мне, по роли коменданта предоставленного в распоряжение научных деятелей дома № 26 на Трубниковском переулке, удалось предоставить здесь ему квартиру, и издеваться над ним стало уже труднее.

В ту пору на физико-математическом факультете Московского университета возникла забота о заблаговременном подыскании заместителя знаменитому географу и антропологу Д. Н. Анучину, который был уже слишком стар и, действительно, через несколько лет умер. Кандидата с более громким географическим именем, чем Берг, в России тогда не было, и мы провели его в профессора Московского университета, несмотря на сопротивление нескольких из членов «географической независимой комиссии», желавших видеть заместителем Анучина непременно «своего», независимо от его научного багажа. Правда, у Берга был также достойный конкурент, проф. Обручев, заслуги которого особенно подчеркивал в своем официальном письме факультету сам же Берг, с большим благородством отказываясь даже конкурировать с Обручевым. Но мы разрешили этот вопрос удачно: провели в профессора их обоих — и Берга, и Обручева.

Но из‐за Берга теперь столичные университеты спорили. Москва мало прельщала Л. С., он находил петроградскую обстановку более научной. Поэтому, когда ему одновременно оказалось возможным стать и профессором Петроградского университета и получить соответственную службу в петроградском Географическом институте[364], он расстался с Москвою.

В Петрограде он снова женился — на этот раз по обоюдной любви — на одной из сотрудниц по Географическому институту. Брак вышел поначалу немного забавным: молодожены решили, что квартира Л. С. слишком тесна, и, чтобы не стеснять ни его детей, ни его самого в возможности научно работать, они решили до лучших времен остаться каждый в своей квартире. Встречались же они в условных местах: на станциях трамвая, в парках и т. п. Позже, впрочем, жизнь их наладилась более нормально.

Лев Семенович был последним из друзей, провожавших в Петрограде меня в момент высылки большевиками из России.

В педагогическом кружке аудитория переполнена. Заманчивый доклад привлек не только членов, но и множество гостей.

Тема — объяснение второй части «Фауста» Гёте.

На кафедре — пожилой военный врач; умное лицо, с пронизывающим сквозь очки взглядом. Это — доктор Тишков, заведующий военной психиатрической лечебницей, большим учреждением, единственным в этом роде на весь Туркестанский край. Тишков — личность популярная. Умный, образованный человек, с ним всегда интересно поговорить.

Развивая свою основную мысль, лектор подтверждает ее цитатами из «Фауста»:

— Гёте, в своей второй части творения, проповедовал идею о соединении церквей. Западная, то есть лютеранская, церковь олицетворена Фаустом. Восточная, то есть греческая, или православная, — Прекрасной Еленой. Союз Фауста и Елены — союз церквей…

На лицах слушателей — все возрастающее недоумение. Слишком парадоксальные утверждения докладчика вызывают возгласы с мест.

После доклада разгораются прения.

Но Тишков… он не отвечает оппонентам. Он просто начинает, чуть не прямо им в лицо, хохотать. Это разжигает аудиторию; она поощряет возражающих аплодисментами.

А доктор, с раскатистым смехом, вертится на кафедре и тоже… аплодирует своим оппонентам. Едва кончит один, — Тишков кричит:

— Ну-ка? Кто следующий? Выступайте!

И заливается смехом.

Негодование публики становится таким бурным, что заседание приходится прервать. Все расходятся. Тишков остается один на кафедре — к нему никто не подходит.

А через день он уже сидел в палате, в той самой лечебнице, которою заведовал.

С ним произошло внезапное умопомешательство, по-видимому, на самой лекции. Оно бурно выявилось под влиянием возражений.

Полгода спустя я встретил Тишкова в Петербурге. Он на свободе бродил по улицам. Хотя меня и узнал, но производил впечатление не вполне оправившегося.

Путешественники

Туркестан был излюбленным местом для иностранцев-путешественников. Они часто проезжали через этот край, направляясь в Китай или на Памиры, или же возвращались из Китая в Европу. Иные ездили с научной целью, другие — поохотиться.

Многих из них привозили — или они сами приезжали — к нам на обсерваторию. Одним нужна была сверка хронометров или справки о климатических факторах, других привозили потому, что обсерватория была тем единственным культурным уголком в Ташкенте, которым и власть, и обыватели не прочь были щегольнуть перед иностранцами.

Передо мною промелькнула таким образом длинная вереница лиц…

Свен Хедин бывал здесь на пути в Кашгар, где он часто и охотно пользовался приютом и гостеприимством русского консула в Кашгаре Н. Ф. Петровского, исключительно образованного человека, хорошо представлявшего в этом крае русские интересы и русское достоинство пред китайцами. Тогда Свен Хедин, широко пользовавшийся русским содействием, еще таил свое злое русофобство, которое он затем так пышно проявил пред Великой войной[365].