Венгерская экспедиция графа Зичи осталась в памяти как исключительно богато обставленная. В ее составе был чуть ли не десяток разных специалистов. Зичи показывал мне, между прочим, необыкновенно роскошно изданное им описание его предыдущего путешествия по России[366].

Бонэн, французский лингвист и философ, возвращался из Китая, после трехлетнего изучения там буддизма. Он производил впечатление очень талантливого, и его рассказы нам по философии буддизма слушались с захватывающим интересом. Позже, желая отблагодарить нас за гостеприимство, Бонэн прислал из Парижа иллюстрированное описание своего путешествия в одном из парижских журналов. Бедный философ, он спутал названия моей должности (астрофизик) и инструмента (астрограф), которым я наблюдал. Свою посылку Бонэн адресовал: господину астрографу Стратонову…

Около 1897–1898 гг. мы принимали и много возились с немецкими путешественниками Футтерером и Гольдерером. Они остались особенно в памяти по их инциденту с казаками.

У нас тогда проявлялось непростительное заискивание перед иностранцами. Между прочим это проявлялось в том, что им часто давали, при путешествии по Китаю, для охраны, а в сущности, на роль белых рабов при иностранцах, наших казаков из стоявшего в Ташкенте оренбургского полка. Казаки эксплуатировались путешественниками и в качестве прислуги. Это было фактом, возмущавшим многих, — тем не менее такое использование русских, отбывавших родине воинскую повинность, практиковалось.

Дали оренбургских казаков и в распоряжение Футтерера и Гольдерера, при их путешествии из Ташкента в Пекин. По-видимому, немцы пересолили: слишком уж плохо обращались со своими рабами. Несмотря на дисциплину, которой казаки были тогда проникнуты, и на предстоящую ответственность, — оренбуржцы не выдержали немецкого издевательства и, бросив посреди Монголии путешественников, пробрались им одним ведомым способом чрез Китай до Ташкента, где и явились в полк по начальству[367].

Случай этот наделал тогда большой переполох. Кажется, после этого казаков иностранцам не давали.

Печать

Мы застали в 1895 году на весь Туркестанский край только один русский печатный орган — официальные «Туркестанские ведомости»[368]. В других областях своих областных ведомостей не было. Пожалуй, их и не могло быть, при малочисленности русского населения, сосредоточенного к тому же главной массой в самом Ташкенте. Туземное же население, за ничтожным исключением, было по-русски неграмотно.

Газета тогда выпускалась лишь дважды в неделю. Ее выхода ждали с интересом, потому что только из помещенных в ней телеграмм узнавали, что делается на белом свете. Из России газеты приходили тогда самое скорое через шесть дней. Отдельного же выпуска агентских телеграмм[369] не практиковалось вплоть до Русско-японской войны.

Нельзя сказать, чтобы «Туркестанские ведомости» не были интересными. Газета обслуживала также и научное изучение края. В ней появлялись статьи исторического, этнографического, географического, естественноисторического, иногда и экономического содержания. Беллетристика не допускалась, официальная часть сосредоточивалась на небольшой части первого листа, объявлений было совсем мало. Хроника оставляла желать. Она касалась по преимуществу официальной жизни, да еще концертов, спектаклей, лекций и т. п. Материала с трудом хватало на четыре страницы среднего формата.

Потом развитие жизни, а отчасти и конкуренция с первой появившейся в Ташкенте частной газетой, понудили «Туркестанские ведомости» расшириться и выходить чаще. Сначала перешли на три выпуска в неделю, а потом и на каждодневные, включавшие иногда в себе 6–8 страниц[370].

На газете, несмотря на то, что она состояла при канцелярии генерал-губернатора, сильно отражалась личность редактора.

Первым редактором при нас был Романович, бравый штурман, небольшой плотный человечек, с красным лицом и совершенно рыжий. Что-то заставило его переменить морскую стихию на журналистику. Романович был очень боек, любил везде бывать на виду, постоянно выступал с речами… Но что, собственно, он писал — не знаю, думаю, что очень мало, а ограничивался лишь редактированием написанного другими.

Издание газеты в его время было делом необыкновенно легким, в сущности — синекурой. Официальная часть приносилась готовой из канцелярии генерал-губернатора, агентские телеграммы приходили в таком же виде. Российская и заграничная хроника состояла из перепечаток из столичных газет. Оставалась только ничтожная местная хроника. Час-два в день, это было максимумом работы редактора.

Романович, должно быть, поэтому скучал и радовался возможности поредактировать. У меня с ним на этой почве вышел курьезный конфликт. Написал я научно-популярный фельетон «О блеске звезд» и послал ему для напечатания. Заезжаю посмотреть корректуру и прихожу в ужас.

Я имел манеру писать короткими, отрывистыми фразами. Романович переделал до конца весь мой стиль и более того — повставлял в разных местах собственные фразы, сделавшие кое-где мой фельетон научно безграмотным.

Рассерженный, я попросил в таком виде моей статьи вовсе не печатать. Романович, не привыкший стесняться с авторами, также взволновался:

— Имейте в виду, что если бы Иван Александрович Гончаров встал из гроба и принес мне свою рукопись, я бы считал себя вправе и ее переделать!

— Это уж ваше частное дело с Гончаровым. А я печатаю только в таком виде, как я сам написал!

Бравый штурман покраснел:

— В таком случае вам придется уплатить за напрасно сделанный набор!

— Сделайте одолжение!

Расстались сухо. Отобранную рукопись я дал в газету «Окраина»[371], где ее немедленно и напечатали[372]. Романович обращался с жалобой на меня разным лицам, но не встретил сочувствия.