— Не уходи, Кара! — позвал он. — Не беги от меня! Разве я не поступил так, как ты велела? Я следовал за рассветом, Кара… и вот он, рассвет!

— Я тоже выполнила свое обещание, — тихо промолвила она. — Я сдержала слово, хотя не раз мне приходилось в муках обретать свободу, чтобы сделать это, а потом терпеть наказание. Разве ты не видел мои крылья?

— Видел, и часто, — ответил он. — И я благодарен тебе, хотя твоя боль ранит меня глубже, чем собственная. Но почему ты не могла подойти ближе? То мимолетное видение не принесло мне утешения — лишь страх и дурные предчувствия.

— Страх и дурные предчувствия — удел смертных, которые становятся на пути мировых Сил, — сказала она. — Я хотела избавить тебя от этого.

— Почему? Потому что ты любишь меня?

— Потому что я тоже слишком долго сидела в клетке! — воскликнула она, и он уловил дрожь в ее голосе. — Я больше не потерплю никаких оков и не пожелаю их никому другому…

— Кара, если я что-то узнал за свое долгое путешествие — это то, что все мы связаны узами своей сущности. В этом люди и Силы одинаковы.

— Не приближайся! — выдохнула она. — Ты знаешь меня как Воина Сил и все же осмеливаешься равнять меня с собой? Ты смеешь говорить о том, что любишь меня?

Беззвучный смех вскипел в груди Элофа.

— Да, смею! Я полюбил тебя с тех пор, как увидел впервые. И если ты не из простых смертных, то и я не из обычных людей. Ведь ты — не первая из вашего рода, кому я посмел противостоять! Разве я не разбил волю одной великой Силы в самом сердце ее владений? Разве я не пошел против другой Силы во плоти и не одолел ее тоже? Разве силой мастерства, что пылает во мне, я не овладел искусством превращений, едва ли уступающим твоему, и силой, превзошедшей твою в час испытания? Хотя я хорошо видел, что в любом облике ты не стремилась причинить мне вред. Ты любишь меня, Кара, как и я тебя. И я не стал бы хвалиться ни одним из моих дел, даже кровью Вайды, что течет в моих жилах — ничто не сделало бы меня достойным тебя, если бы не эта простая истина! Мне говорили, что люди и раньше питали любовь к Силам, Кара, но и эти Силы тоже должны были любить людей.

Он подошел ближе, потом еще ближе, пока не оказался рядом с ней на балконе. Она замерла и напряглась всем телом, но не сделала попытки к бегству. Серебряная цепь звякнула на ее лодыжках, и Элоф с ненавистью посмотрел туда.

— У меня нет ни молота, ни наковальни! Но давай посмотрим…

С этими словами он поднял руку в латной рукавице и поднес ее к жаровне. Танцующие языки пламени мгновенно сникли, угли растрескались и потускнели, а на остывшей бронзовой поверхности жаровни выступили холодные капли влаги.

— Я своей рукой низвергнул того, кто сковал эту цепь, — пробормотал он. — Та, кто велела создать ее, бежала от меня! Неужели простой металл выстоит против моей воли? Я видел, как солнечное тепло растапливает даже толщу Льда!

Элоф стиснул кулак, поднес руку к оковам и резким движением разжал пальцы. Какое-то мгновение цепь словно впитывала в себя жар огня, а потом внезапно распалась. У Кары подкосились ноги, и он поддержал ее, выпрямившись рядом с нею. Стряхнув латную рукавицу, он дрожащими руками обнял ее за плечи, обтянутые холодной кольчугой.

— Уничтожишь ли ты меня? — с тихим отчаянием спросила она. — Разобьешь ли мое ясное отражение на темной воде?

Он с бесконечной нежностью покачал головой.

— Я лишь напьюсь из этих вод, Кара, и утолю свою жажду, пока она не иссушила меня. Ведь я словно весь в огне! Но, даже если мне суждено утонуть, я не стану просить большего.

Он наклонился, поцеловал ее и улыбнулся про себя, ощутив вкус соли на ее губах. Потом он вздрогнул, как от ожога, и теснее привлек ее к себе. Его руки соскользнули с ее плеч по гладкой кольчуге на спине, и он почувствовал, как она ахнула, когда ее твердые груди прижались к нему.

— Здесь тоже есть пламя! — прошептала она. Ее глаза были двумя озерами бездонной черноты на запрокинутом лице. — Всей силой моего существа я могу сокрушить тебя в своих объятиях, упиться тобой, поглотить тебя! Элоф, хочешь ли ты этого? Осмелишься ли ты? Разве ты не боишься безумия, которое овладевает мной?

Он откинул голову и рассмеялся.

— С каких это пор кузнецу пристало бояться огня?

Внезапно его смех оборвался, сменившись потрясенным возгласом. Кольчуга, которую он гладил и прижимал к себе, провалилась вовнутрь и превратилась в мертвый груз в его руках. Ошеломленный, он выпустил ее и отступил назад, глядя на бесформенную груду. От плаща Кары с подбоем из птичьих перьев не осталось и следа. Небо над головой было пустым, а комната… ее плащ лежал на кровати, раскинутый наподобие покрывала. Подавив внезапную дрожь предчувствия, он откинул полу плаща, но там не было ничего, кроме простыни из кремового шелка. Какое-то время он пристально смотрел на ткань, пока не увидел слабое сияние, переливавшееся и перетекавшее внутри, как в творении истинного кузнечного мастерства. Тогда он снова рассмеялся, сбросил с себя грязную куртку, штаны и рубаху и вытянулся во весь рост на простыне. Ткань заволновалась и вздыбилась под ним, наполнилась живой плотью, и в его ушах зазвучал тихий ответный смех Кары.

— Шелк тебе не к лицу, — сказал он. — Твоя кожа гораздо нежнее…

Она глубоко вздохнула, когда он провел губами от пульсирующей жилки на горле до вздрагивающей груди, а затем привлек ее к себе.

— Но даже если бы это было чистейшим безрассудством, — прошептал он, лаская ее, — даже если бы я был недостоин тебя, если бы это означало для меня смерть и вечное проклятие, я бы все равно сделал это и с радостью погрузился во тьму!

— С радостью, — прошептала она в ответ, направляя кончики его пальцев, поверяя его прикосновение своим, — с радостью во тьму!

Потом она прижала губы к его губам и пришла к нему.

Уже перевалило за полдень, когда они вместе спустились по лестницам и коридорам дворца и вышли через разбитые двери. Тела убитых убрали с площади и городских улиц, хотя камни мостовой были еще темны от крови. Такими, как сказано в более поздних Хрониках, они и остались, ибо кровь впиталась так глубоко, что столетия дождей не могли смыть ее, и площадь с тех пор называлась Плен Курау, или Площадь Пролитой Крови.

— Но это эмблема чести! — произнес Керморван. — Более тысячи горожан пали сегодня, но своей жертвой они спасли много тысяч жизней. Из эквешцев же ни один не остался в живых, а их хозяева мертвы или исчезли.

Он обращался к огромной толпе. Почти все жители города собрались на площади, и звук его голоса призвал Элофа из верхних чертогов дворца. Иле и Рок стояли рядом с ним, как и старый Эроэль, вернувший себе звание гофмейстера; они готовы были радостно броситься навстречу Элофу, но замерли в изумлении, увидев его под руку с Карой. Однако Керморван улыбнулся, и на его жестком израненном лице отразилось такое облегчение, какое редко можно было увидеть за все предыдущие годы. Он спокойно кивнул Элофу как человек, увидевший подтверждение своих надежд, и снова повернулся к толпе.