– То есть война закончилась?!

Я терла глаза и трясла головой, чтобы понять, во сне я или наяву. Я растерянно и недоуменно смотрела на Фатиму, Халиму и Марьям. Я не могла произнести ни слова. Ноги заплетались. Холодный ветер, дувший сзади в спину, ускорял наши шаги. Когда мы вошли в самолет, все радовались и смеялись. Никто больше не хмурился. Все вокруг разговаривали на фарси, и потребности в переводчике больше не было. Мы пребывали в таком глубоком шоке, что никак не реагировали на доброжелательное поведение бортпроводников. Я боялась говорить. Я смотрела по сторонам: никто не кричал, никто не собирался бить меня по голове. Шторки иллюминаторов были подняты, и я уставилась в окошко, чтобы никто со мной не разговаривал и ничего не спрашивал, и я смогла бы собрать в единое целое последние фразы, услышанные мною.

Мной овладел неистовый гнев от того, что иракцы даже не позволили нам насладиться вкусом скорого обретения свободы в последние минуты пребывания в плену и мучили нас, заставляя пребывать в полном неведении.

Бортпроводница, видя, что ее улыбки остаются без ответа и я движением руки отказываюсь от предлагаемых ею еды и напитков, устало сказала:

– Радуйтесь! Все закончилось, вы возвращаетесь в Иран.

«Неужели нас и вправду везут в Иран? – подумала я. – В то самое место, о котором я мечтала и которое видела ночами во сне почти три с половиной года? А вдруг я и сейчас вижу сон? Если это всё же явь, то это значит, что я упустила возможность попрощаться со своей клеткой и рассталась с братьями, не повидав их». Я посмотрела на сверток, который прятала под мышкой и который теперь имела для меня такое же значение, как некогда булавка: он был связующим элементом между прошлым и настоящим. Я посмотрела на Халиму, сидевшую рядом. Она хранила молчание, как и Фатима. Марьям крепко зажмурилась, боясь столкнуться с иной действительностью. А возможно, она думала, что видит сон, и не хотела просыпаться. Мы, которые никогда не молчали ни минуты, теперь безмолвствовали. Братья в соседнем салоне чувствовали то же самое, что и мы. Лишь изредка кто-то из них спрашивал: «Мы уже в Иране? Когда прибудем?»

Бортпроводник ответил, что мы будем в Иране через час. Я посмотрела на секундную стрелку на своих часах. Снова ожидание. Сестра Кафи, которая была в группе, сопровождавшей комиссию Красного Полумесяца, стояла рядом со мной. Заметив, что мой взгляд застыл на часах, она спросила:

– О чем ты думаешь?

– Сейчас – время подсчета пленных, время, когда братьев считают ударами кабеля. Ты знаешь, что значит процедура подсчета?

– Значит «считать».

– Нет, это значит быть в шаге от смерти; значит – с унижением брать несколько ложек супа и глотать их с комом в горле. Ты знаешь, что одного из братьев за то, что во время подсчета он выходил из туалета, надзиратель ударил кабелем по голове, и он умер?

– Постарайтесь все забыть. Человек устроен так, что со временем все забывает. Закройте глаза на всё, чтобы впредь вы смогли жить более счастливо.

Но как я могу забыть дни, каждый из которых был для меня своего рода смертью, когда каждую ночь я оплакивала свое тело, а утром понимала, что не умерла, и мне снова надо было готовиться к смерти? Я не хочу забывать боль, которой пронизана моя молодость.

Как могу я забыть свою молодость – лучшие годы моей жизни? Как отречься от восемнадцатилетней поры моей жизни? Девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого года моей жизни? Я ни за что не отрекусь от своей молодости, несмотря на то, что в ее годы мне пришлось пройти через боль и страдания. Я никогда не отступлю один на шаг от себя самой. Я дала себе слово, что никогда не забуду свою боль и страдания, а также минуты тягостного ожидания большой семьи многострадальных узников. Если мы забудем, мы предадимся невежеству и снова получим удар. История нашей страны полна воспоминаний, которые одно поколение предало забвению, а нести ответ за это забвение пришлось другому поколению. Я повернулась лицом к госпоже Кафи и сказала: «Боль, бесспорно, является показателем жизни и бытия».

В этот момент она как будто что-то вспомнила, быстро побежала к своей сумке, достала оттуда пакет и, улыбаясь, сказала: «У меня для вас хорошая новость. Я взяла с собой письма, которые вам должны были передать представители Международного Красного Креста». С этими словами она вручила письма каждой из нас. Я получила несколько писем: одно – от матери, одно – от Мохаммада и Хамида и одно – от Ахмада. Среди писем было еще одно – от анонимного автора, который написал:

«“За каждой трудностью следует облегчение…”

Будьте уверены, что боль и страдания являются божественным фактором, в котором сокрыта бесконечная сладость. Как говорили великие наставники ислама, “горести в мире бренном подразумевают усладу в жизни последующей”. Величие каждого человека соразмерно страданиям, которые он переносит. Именно благодаря этим страданиям развязываются узелки жизни и расцветает любовь. Звезда моего счастья горит и мечется в этих страданиях в надежде на то, что найдет свое отражение в Ваших глазах. Мое расположение к Вам бесконечно…»

Прочитав последнее предложение, я вспомнила о письме, которое я четыре года назад бросила в алтаре мавзолея Шах-Чераг в Ширазе. Мне стало смешно – разумеется, только потому, что я, наконец, нашла автора анонимных писем!

Халима спросила: «Над чем ты смеешься?» Я тихо сказала ей на ухо: «Наконец-то я поняла, что автор анонимных писем – тот самый дядя Сейед, которого обожали дети из приюта».

Солнце садилось, и мы приближались к месту назначения. Я была погружена в раздумья, и в этот момент Марьям спросила:

– Ну что, госпожа? Давай из аэропорта поедем в магазин и купим тебе парик. Если твои близкие спросят, где твои волосы, что ты им ответишь?

Я сказала:

– Я скажу, что два года была на государственной военной службе, но я была плохим солдатом, поэтому мне добавили еще два года, и получилось в общей сложности четыре.

Был закат, и небо, еще недавно золотившееся лучами солнца, медленно наливалось сине-черными оттенками. Наш самолет шел на посадку. Я прижалась лбом к иллюминатору и жадно всматривалась в виды за стеклом в надежде увидеть что-нибудь, что убедит меня в том, что мы в Иране, что на этот раз я пошла правильным путем и мне не надо больше бояться какого-нибудь подвоха и засады.

Кроме огоньков, которых становилось все больше и больше, я ничего не видела. Самолет медленно совершил посадку в окружении множества огней. Дверь открылась. Раненые братья с помощью сотрудников Красного Полумесяца стали выходить наружу. Вчера как раз в такое же время по лагерю «Аль-Анбар» прошелся ливень, который омыл нашу клетку, и мы, опьяненные дождем, кружились по прогулочному двору. Вчера мы боялись того, что нас передадут американской или израильской разведке, а в результате где мы сегодня! Подобно тому, как плен застал меня врасплох, когда баасовцы взяли меня в плен у меня же на родине, в моем родном городе, точно так же неожиданно ко мне пришла свобода – как экстренная аварийная посадка. В одночасье баасовцы, окружавшие меня, куда-то исчезли, и я повсюду видела улыбки, слышала персидскую речь, и никто не толкал меня в плечо прикладом автомата и не бил меня по голове, когда я поворачивала ее в ту или другую сторону. Я была вольна делать все, что захочу.