В ситуации с роковым фельетоном в Вечернем Ленинграде, где строчки Бобышева приписывались Бродскому, Бобышев начинает суетиться и приговаривать, тогда как Бродский, ощущая явление Судьбы, молча идёт к ней навстречу.

Да не проглотил вовсе Бобышев, а до сих пор отрыгивает и снова жуёт, обижаясь, что его цеховая поэзия «стишками» названа. А Бродский не боялся свои вещи стишками звать, зная, что как их ни назови, они будут не менее значительными. Бобышев всё тревожится, что от его стишат убавится, если их не называть «стихотворениями».

Бобышев неуклонно стоял на страже «чести и достоинства» Ахматовой. Когда на вечеринке кто-то читает

о, тут что-то Бобышеву кажется гнусноватым. Так и пишет недоумённо «что-то». Поэт, а соответствующую рифму к слову «звезды» не знает. Чтобы Бобышев догадался о ней, чтецу пришлось делать паузу и Бобышев замечает: «все было бы ничего, но мне жутко не нравится эта пауза перед словом «звезда».

И дальше идёт объяснение другу с последовавшим геройским поступком:

Вот какой герой цеховой поэт Бобышев и защитник старой (без паузы) звёзды.

В Америке

Бобышев опять нашёл точное и поэтическое выражение для неприятия его Бродским: «наши разногласия». Это надо же так по-дипломатски выразиться?

Ахматова явно была законным и прекрасным предлогом для звонка Бродскому – ведь мог и письмо написать – но хотелось личный контакт установить. Однако в ответ он получил лишь холодную вежливость.

Заканчивает Бобышев воспоминания завистливой шуткой:

Не понимаю я Бобышевского юмора, а понимаю, что тяжко страдает он от зависти, что Бродскому слава такая выпала, и считает, что незаслуженная, а это лишь возводит зависть в большую степень.

Бобышев полагает, что его верная защита Ахматовой от нападений на неё разных литераторов даёт ему право говорить в анекдоте от её имени.

Но время говорит иначе…

Бобышев до сих пор горит уже не из-за Басмановой, которой он теперь может позволить себе хамить. Горит Бобышев завистью, считая, что его несправедливо обошли славой. Вот и решил Бобышев ославиться и всем выкрикнуть «Я – здесь!». Чтобы его можно было бы осторожно обойти.

Мемуар ахматовской сиротки[87]

Дмитрий Бобышев пишет книгу за книгой своего Человекотекста, а точней – человекотеста. Вот уж третью написал, вязкую и дряблую, как сырое тесто.

Но на третьей книге я убедился, что это не воспоминания вовсе, а фантастика. Причём не научная, а натужная и, как свойственно Бобышеву – вяло-подленькая.

Прежде всего, скажу, что я с Бобышевым никогда не встречался и даже не переписывался. Его попрошайничанье подать ему на пропитание Тайные записки Пушкина и мой отказ давать университетскому профессору книжные милостыни – за переписку считать не приходится, (см. Парапушкинистика. 2013[88]).

Но Бобышев простить это мне не может и, вставая в позу Сальери, капает своим слабосильным ядом на каждого, кто его раскусил: от Бродского – до теперь и меня. Но у меня-то давно выработан иммунитет к любому яду, что очевидно из Парапушкинистики, и я, «резвяся и играя», перевариваю любой яд в питательный юмор.

Главный смысл, повторяю, в том, что я и Бобышев никогда лицом к лицу не встречались. К счастью для Бобышева.

Каково же было моё удивление, когда я прочитал следующее:

Назвать меня просто «евреем» или просящимся ему на язык «жидом» христианствующему Бобышеву, раздавленному тремя иудейскими богатырями из сирот-соратников, оказалось не по силам. Да и не по карману. Вот он и решил отыграться на пресловутой Одессе, в которой я, кстати, никогда не был.

Советская душа Бобышева загубила все его имевшиеся поэтические навыки, и поэзия предпринимательства видится ему в прозаических и постыдных для советского человека действиях «купить-про-дать».

В одном Бобышев оказался настоящим документалистом-лето-писцем, а не фатоватым фантастом: я – действительно Порнограф. А точней – Великий Порнограф.