В то время Василию показалось, что Мухаммед не сможет никогда подняться!

Чтобы поверить в это, нужно было совсем не знать Мухаммеда. Уже на следующий год тот сумел сделаться ханом, а позже с бесчисленной ордой вторгся в нижегородские земли. Шли годы, и Василий увидел уже другого Мухаммеда, не такого, каким он был в Орде, — молодого, полного сил, гостеприимного хозяина, рассудившего затянувшийся спор в пользу малолетнего внука Дмитрия Донского и подававшего ему пиалу с шербетом из собственных рук, а другого — постаревшего, усталого, без прежнего блеска в глазах. Единственное оставалось в нем неизменным — заразительный смех, и слуги его были так же расторопны, как и раньше, — мгновенно выполняли желание своего хана — подносили кувшины с кумысом, блюда с фруктами, а если потребуется — рубили строптивые головы. И если в Золотой Орде он был гостем, то в Казани оставался все-таки пленником. Хотя внешне это как будто никак не сказывалось — Улу-Мухаммед по-прежнему оставался любезным с Василием, а слуги обходительными, и отдавали они почести русскому князю не меньшие, чем самому хану.

Улу-Мухаммед уважал своего знатного пленника, так почему ему, Василию, не уважать казанского хана?

Весть о смерти Улу-Мухаммеда расстроила Василия. Он пошарил ладонью вокруг себя и нашел подлокотник кресла. Бояре умолкли и ждали, что скажет государь. Василий Васильевич осторожно опустился в кресло и спросил спокойным голосом:

— Как же это произошло? Неужто сам помер?

— Ну как же! Дождешься его смерти! Такая глыбина до глубокой старости жила бы! — возразил кто-то из бояр. — Сын его убил старший, Махмуд! Мурзы говорят: убил хана и в реку спихнул. Татарове потом его тело выловили и рану нашли колотую.

— Вот оно как!.. — глубоко вздохнул князь. Их судьбы были похожи. Оба они скатывались низко, чтобы потом возвыситься вновь. И если Василий пострадал от брата, то Улу-Мухаммеда убил собственный сын.

— Что было дальше, рассказывай!

— Хотел и братьев своих убить, чтобы самому на ханстве хозяйничать, да верные люди предупредили Касима и Якуба, чтобы не поддавались на посулы Махмуда, а ехали от него подалее. В Москве они сейчас, у тебя, государь.

— Хорошо. Что еще есть?

— Посол из Казани прибыл, тебя хочет видеть.

— Зовите его, бояре, — распорядился великий князь.

Василий услышал, как распахнулась входная дверь и вслед за этим кто-то уверенно приблизился к трону. Стоявший подле государя Прошка Пришелец шепнул в самое ухо:

— Мурза это татаров… В горницу к тебе вошел, словно сам здесь хозяин. Поклон едва отвесил, будто ты у него, государь, чего просить удумал. Улу-Мухаммед был жив, так послы у него куда почтительнее были.

— Эмир Василий, — начал мурза, — теперь в Казани новый хан, сын Улу-Мухаммеда, Махмуд! Он велел тебе сказать, чтобы ты ясак не задерживал и платил так же исправно, как это было при его великом отце! Если все будет по-старому, жить станем в мире, если же ослушаешься его, приведем войско на твои земли, города сожжем, а тебя вместе с твоими людьми возьмем в полон!

Василий помолчал, а потом спокойно заговорил:

— Мне уже на этом свете нечего больше бояться, мурза… Передай хану: крест я целовал, что ясак буду платить исправно. Пусть не тревожится об этом Махмуд.

— Еще велел сказать казанский хан, на твоих землях прячутся два его брата: Касим и Якуб. Он велел тебе схватить их и в Казань доставить!

— Вот здесь погорячился казанский хан! Царевичи Касим и Якуб гости мои, — проявил твердость великий князь. — И не подобает мне их со двора выставлять. Было время, я был гостем у Мухаммеда, так почему его сыновья не могут погостить у великого московского князя? Так и передай мои слова хану Махмуду.

Мурза ушел, а бояре зашептались вновь.

— О чем шепчетесь, бояре?

— Государь, — услышал Василий голос Прохора, — тут мы от верных людей наших слышали, что Дмитрий Шемяка крестное целование попрал. Ничего его, супостата, удержать не может! С Ордой и с казанцами сносится. Зло против тебя чинит.

— Так…

— Ты бы не верил ему более, князь. А то доверчив, как ребенок, оттого и видения лишился.

Год прошел, как простил измену Василий своим братьям: Дмитрию Шемяке и Ивану Можайскому. Ведь только раны стали рубцеваться у ратников; облегченно вздохнули крестьяне — никто не отрывал их от сохи, и, радуясь предоставленной свободе, засыпали они в амбары уродившееся зерно.

Знаменит год был и тем, что народилось в эту пору, как никогда, много мальчиков, и дружный детский плач тревожил успокоившиеся до поры села. А через некоторое время эта детвора, босоногая и безмятежная, ступила бы на прохладную землю, набирая от нее живительную силу.

Не нужно быть зрячим, чтобы разглядеть, как отдыхают от войны отроки, сполна наслаждаясь установившимся покоем; как любятся истосковавшиеся молодожены; с какой радостью жены дарят мужьям детишек.

Радость не бывает без печали, и старики, поглядывая на родившуюся детвору, вздыхали:

— Отроков больно много… давно такого не бывало. Видать, быть войне…

— Придется растить мальцов бабам без мужниной опеки, — подхватывали другие. И еще тяжелее, еще печальнее вздыхали: — Народилось ныне много сирот!

Василий Васильевич знал о том, что Дмитрий Шемяка уже не однажды против его воли сносился с Ордой, подговаривая хана выступить против Москвы. Где бы ни находился Дмитрий, всюду возводил крамолы, подговаривая князей учинить против московского князя смуту. Угличский князь уже не раз ездил в мятежный Великий Новгород, величал себя там не иначе как великим московским князем. И упрекал Василия Васильевича во всех грехах: отдал он, дескать, Москву на поругание, а христиан унизил перед басурманами. Не возвращал Шемяка награбленную в Москве казну; держал у себя ордынских послов и искал расположения Кичи-Мухаммеда. Но и на этом не успокаивался Дмитрий Юрьевич: отказавшись от власти над Вяткой, он что ни день посылал туда гонцов, мутил народ, просил заступничества от притеснений московского князя. И чаша терпения, наполненная до самого верха, грозила расплескаться.

А бояре продолжали:

— Тут мы еще грамоты перехватили, которые Шемяка давал своим людям в Москве. Призывает он, государь, тебя не слушать и смуту всюду сеять.

— Не помнит он добро, Василий Васильевич, — подхватил конюшенный, — а ты ему еще Галич отдал!

— Где эти грамоты? Дай сюда! — приказал Василий. Боярин зашуршал пергаментом и сунул в сморщенную ладонь князя свиток.

Василий развернул его, будто хотел прочесть, разгладил рукой, словно пытался разобрать написанное кончиками пальцев, и, вернув обратно пергамент боярину, приказал:

— Читай!

— «Остап Семенович, еще тебе приказываю отклонять граждан московских от Васьки! Подмечай тех бояр, кто недоволен его службой, и зови ко мне в Галич! Обещай им великое жалованье и земли огромные. И скажи еще вот что: как стану я московским великим князем, будут они при мне особо приближенными. Жалованье им против Васькиного вдвое обещаю. Мой слепой братец…»