В ходе осуществления этой боевой задачи рассудок Джо и впал в спячку. Джо не расставался с радиоаппаратурой, как Шенненхаус – со своим «кондором». И, опять же как Шенненхаус, Джо не мог заставить себя поселиться в помещениях, которые некогда они оба делили с двадцатью другими живыми дышащими людьми. Джо обосновался в радиорубке и, хотя стряпать по-прежнему ходил в Клуб, еду потом уносил с собой по тоннелям и в радиорубке же и ел. Его радионавигационные наблюдения и перехваты сеансов передач двух немецких подлодок, в тот период действовавших в регионе, были подробны и точны, а со временем под некоторым наставничеством командования он выучился орудовать чудны́ми и чуткими шифровальными машинами почти не хуже Гедмана.

Но Джо настраивался не только на частоты военного транспорта и торговых судов. На мощном многоканальном «Маркони CSR 9А» он в любой час суток слушал все, что три семидесятипятифутовые радиовышки умели стащить с небес: СВ, УКВ, КВ, любительские частоты. Такая эфирная рыбалка – забрасываешь удочку и смотришь, что клюнет и долго ли сможешь вести: оркестр с танго в прямом эфире с берегов Ла-Платы, суровая библейская экзегеза на африкаансе, полтора иннинга «Ред сокс» против «Уайт сокс», бразильская мыльная опера, два одиноких радиолюбителя из Небраски и с Суринама нудят про своих собачек. Джо часами слушал паническую азбуку Морзе рыбаков, попавших в шквалы, и торговых моряков, осажденных сторожевыми кораблями, а однажды поймал даже трансляцию «Потрясающих приключений Эскаписта» и так узнал, что Трейси Бейкон больше не играет заглавную роль. В основном, однако, Джо следил за войной. В зависимости от времени суток, наклона земной оси, угла солнца, космических лучей, южного полярного сияния и состояния слоя Кеннелли – Хевисайда за день ему удавалось поймать от восемнадцати до тридцати шести разных трансляций новостей со всего мира, хотя он, естественно, как и большинство, предпочитал Би-би-си. Вторжение в Европу шло полным ходом, и Джо, подобно столь многим, за судорожным, но неуклонным продвижением завоевателей следил по карте, которую прикнопил на утепленную стену радиорубки и утыкивал разноцветными булавками побед и поражений. Он слушал Х. фон Кальтенборна, Уолтера Уинчелла, Эдварда Р. Мёрроу и – равно преданно – их насмешливых призраков, ехидные намеки Лорда Хо-Хо, Патрика Келли из японского Шанхая, Мистера О. К., Мистера Угадай Кто и гортанные инсинуации «Малышки у микрофона», которую нередко подумывал трахнуть. По двенадцать, пятнадцать часов кряду он сидел, омываемый водянистым бульканьем в наушниках, и отлучался из-за приемника лишь в латрину или чтобы поесть и покормить Устрицу.

Казалось бы, эта способность дотянуться в такую даль и ширь из тюрьмы глубокой подледной гробницы, где всего общества – лишь полуслепая псина, тридцать семь человечьих и звериных трупов да пилот во власти идефикса, могла бы стать спасением для Джо, в своей изоляции и одиночестве связанного со всем миром. Но когда он день за днем в конце концов снимал наушники и с ломотой во всем теле и гудящей головой опускался на пол радиорубки подле Устрицы, кумулятивный эффект только лишний раз дразнил единственным неосуществимым контактом. В первые месяцы в Нью-Йорке ни в одной из одиннадцати газет, которые Джо покупал, на любом из трех языков не попадалось ни единого упоминания о положении и состоянии пражского семейства Кавалер; и теперь ни полслова по радио тоже ни малейшим намеком не сообщали ему, как у них обстоят дела. Мало того что их никогда не называли по фамилии – даже в крайнем отчаянии он не допускал всерьез такой возможности, – но не поступало вовсе никакой информации о судьбе евреев Чехословакии.

Время от времени попадались предостережения и рассказы беглецов из германских лагерей, от польских боен, и облав, и депортаций, и судов. Но Джо – с его, будем честны, далекой точки обзора и узким полем зрения – казалось, будто евреи его страны, его евреи, его семья незримо провалились в какую-то расселину ощетинившейся булавками европейской карты. Зима ползла дюйм за дюймом, вокруг сгущалась тьма, и Джо все больше угрюмился, и коррозия, что давным-давно разъедала его душевную электропроводку, неспособность помочь, невозможность связаться с матерью и дедом, застарелые разочарование и злость на ВМФ, который послал Джо на Южный, бляха-муха, полюс, хотя он, Джо, мечтал только сбрасывать бомбы на немцев и провиант на чешских партизан, слились в подлинное отчаяние.

Затем как-то «вечером», ближе к концу июля, Джо включил коротковолновую трансляцию «Рейхс-Рундфунк» на Родезию, Уганду и прочую британскую Африку. Передавали англоязычную документальную программу, в которой бодро описывалось создание и процветание восхитительного заведения в Чешском протекторате – специально созданного «заповедника», как выразился ведущий, для евреев этого региона рейха. Назывался заповедник «Образцовое гетто Терезинштадт». Джо как-то раз был в Терезине – проездом, со спортивной командой «Маккавеев». Как выяснилось, Терезин превратили из скучной богемской глухомани в счастливый, трудолюбивый, даже культурный город, с розовыми садами, профтехучилищами и целым симфоническим оркестром, куда вошли, по словам ведущего (говорил он как Эмиль Яннингс, который пытается изображать Уилла Роджерса), «интернированные». Далее следовало описание типичного музыкального вечера в заповеднике, и посреди трансляции, к ужасу и восторгу Джо, воспарил богатый бестелесный тенор его деда по матери Франца Шёнфельда. Имени исполнителя не называли, но эти бурбонные полутона ни с чем не спутаешь, как, собственно, и выбор репертуара – Der Erlkonig.

Джо растерялся. Как это понимать? Фальшивый тон, густой акцент ведущего, очевидные эвфемизмы, непроговоренная правда, что скрывалась за болтовней про розы и скрипки, – ибо этих людей по причине их еврейства сорвали с родных мест и поместили в Терезин, – все это нагоняло ужас. Радость, спонтанная и нерассуждающая, что объяла Джо, когда он впервые за пять лет услышал голос своего миниатюрного дедушки, быстро угасла в приливе страха: он вообразил, как старик в городе-тюрьме поет Шуберта другим пленникам. По радио не сказали, когда записывалась передача; вечер тянулся, и Джо по размышлении все крепче уверялся, что картонная жизнерадостность и профтехобразование скрывают некую страшную реальность, точно ведьминский домик из конфет и имбирных пряников, что заманивает детей и откармливает их на ужин.

На следующую ночь, перебирая частоты в районе пятнадцати мегагерц на крайне маловероятный случай, если у вчерашней радиопрограммы случится продолжение, Джо наткнулся на немецкий сеанс связи, до того громкой и ясной, что он мигом заподозрил ее местное происхождение. Передачу аккуратно упаковали в тонюсенький диапазон между частотами мощной азиатской службы Би-би-си и не менее мощной сети американских военных сил на Юге: если не искать отчаянно вестей о родных, прокрутишь мимо, даже не заметив. Голос был мужской – мягкий, пронзительный, культурный, со следами швабского акцента и отчетливой, еле подавляемой ноткой возмущения. Условия ужасны; инструменты не работают или вот-вот сломаются; жилище нестерпимо тесное, боевой дух низок. Джо взял карандаш и принялся записывать эту филиппику; непонятно, что подтолкнуло немца обнаружить себя так открыто. Затем резко, со вздохом и усталым «хайль Гитлер», немец закончил передачу, оставив по себе бубнеж пустых радиоволн и единственное неизбежное умозаключение: на Льду немцы.