Союзники боялись этого с самой экспедиции Ричера в 1938–1939 годах, когда этот весьма скрупулезный ученый, щедро экипированный по личному приказу Германа Геринга, прибыл на побережье Земли Королевы Мод на авианосце, откуда снова и снова забрасывал две великолепные летающие лодки «Дорнье Валь» в воздух над неизученной глушью норвежской территории и посредством аэрофотоаппаратов картографировал более трехсот пятидесяти тысяч квадратных миль (впервые применив к Антарктиде искусство фотограмметрии), а потом закидал территорию пятью тысячами гигантских стальных дротиков, специально смастеренных для экспедиции и увенчанных элегантными свастиками. Германия застолбила эту землю, присвоила и переименовала в Новую Швабию. С норвежцами поначалу возникли трения, но они были ловко улажены оккупацией Норвегии в 1940-м.

Джо натянул сапоги и парку и пошел делиться открытием с Шенненхаусом. Ночь выдалась безветренная и незлая; на термометре 4 °F. Странными узорами роились звезды, низко зависшая луна обернулась пошлым зелено-голубым кольцом. Ее жидкий водянистый свет забрызгивал Шельф, но как-то не очень освещал. Не считая радиовышек и дымоходов, что торчали из-под снега плавниками китов-убийц, не видать ничего, куда ни посмотри. Горы-люпины, стамухи, торчавшие грудами гигантских костей, обширный палаточный городок заостренных торосов к востоку – ничего не видно. Может, до немецкой базы и десяти миль по ровному льду не наберется, может, она там сияет, точно ярмарка, – и все равно незрима. На полпути к Ангару Джо замер. Хруст шагов прекратился – и в мире словно выключились последние звуки. Тишина воцарилась абсолютная; внутренние процессы в черепушке стали слышны, а затем оглушительны. Наверняка притаившийся немецкий снайпер отыщет Джо даже в этом непроницаемом мраке – просто различив сточный рев крови в ушах, гидравлические поршни слюнных желез. Скрипя снегом и спотыкаясь, Джо заспешил к люку Ангара. Когда приблизился, поднялся ветер, принес с собой едкую вонь крови и горящей шерсти, от которых Джо подавился тошнотой. Шенненхаус разжег огонь в Ворвань-кафе.

– Не подходи, – сказал пилот. – Сгинь. Вали. Иди псину свою еби, жидовская срань.

Джо застрял на полпути по трапу – не успел спуститься ниже и не видел, что творится в Ангаре. Едва он делал шаг, Шенненхаус чем-нибудь швырялся ему в ноги – коленчатым валом, сухим элементом.

– Ты что делаешь? – крикнул Джо. – Чем это пахнет?

За те недели, что они не виделись, амбре Шенненхауса высвободилось из пут его тела и впитало дополнительные компоненты – запахи пережаренных бобов, сгоревших проводов, пропитки, и все это почти заглушалось вонью свежедубленого тюленя.

– Вся парусина испорчена, – грустно огрызнулся Шенненхаус. – Намокла, наверное, по дороге.

– Ты надеваешь на самолет тюленьи шкуры?

– Самолет и есть тюлень, болван. Тюлень, который плавает по воздуху.

– Ладно, да, – сказал Джо. Общеизвестно, что Наполеонов в дурдомах всего мира бесят чужие Аустерлицы и Маренго. – Я только одно пришел сказать. Фрицы здесь. На Льду. Я слышал их по радио.

Повисла долгая выразительная пауза, хотя Джо не понял, какой эмоцией эта пауза полнится.

– Где? – наконец спросил Шенненхаус.

– Я не уверен. Он говорил про тридцатый меридиан, но… Я не уверен.

– Но где-то там. Где они и раньше были.

Джо кивнул, хотя Шенненхаусу было не видно.

– То есть что – под тысячу миль?

– Минимум.

– Ну и хрен с ними. Командованию сообщил?

– Нет, Джонни, не сообщил. Пока что.

– Ну так сообщи. Твою мать, да что с тобой такое?

Шенненхаус был прав. Джо надлежало связаться с командованием, едва он дописал перехваченную передачу. Распознав суть и природу передачи, но не рапортовав командованию, Джо не просто нарушил протокол и не выполнил приказ (оберегать континент от нацистских заигрываний), поступивший напрямую от президента, но к тому же потенциально подставил и себя, и Шенненхауса. Если Джо знает про них, уж наверняка они знают про Джо. Однако, как в истории с Карлом Эблингом, на которого Джо не стукнул после первой угрозы взрыва в «Империи комиксов», некий порыв помешал ему сейчас открыть канал связи с Кубой и передать рапорт, который надлежало передать по долгу службы.

– Не знаю, – сказал Джо. – Не знаю, что со мной такое, твою мать.

– Хорошо. Теперь проваливай.

Джо взобрался по трапу и вылез в ртутно-синюю ночь. Зашагал к северу, к радиорубке, и тут что-то мигнуло посреди пустоты – так неуверенно, что поначалу он решил, будто это оптическая иллюзия, вроде воздействия тишины на уши: какой-то биоэлектрический импульс внутри глазных яблок. Нет, вот он, горизонт – темный шов, окаймленный почти что воображаемой ленточкой бледного золота. Была она слаба, как проблеск идеи, что в этот миг уже вырастала у Джо в мозгу.

– Весна, – произнес Джо. Холодный воздух смял это слово, точно газету из-под селедки.

В радиорубке он откопал раскуроченное коротковолновое радио – его планировал починить радист первого класса Бёрнсайд, – включил паяльник и после нескольких часов труда обзавелся приемником, который будет слушать только передачи с немецкой станции; оная станция, как выяснилось, находилась в прямом подчинении Геринга и называла себя Ётунхейм. Человек за передатчиком очень тщательно скрывал ее координаты, и после первого извержения, на которое Джо наткнулся ненароком, ограничивался более скупыми и деловитыми, но не менее тревожными сообщениями о погоде и атмосферных явлениях; терпеливо трудясь, Джо отыскал и записал, по его прикидкам, около 65 процентов радиообмена между Ётунхеймом и Берлином. Он собрал достаточно данных, чтобы подтвердить расположение станции на тридцатом меридиане, на побережье Земли Королевы Мод, и сделать вывод, что экспедиция их по большей части – во всяком случае, до сего дня – была сугубо наблюдательной и научной. За две недели тщательного перехвата он сделал ряд положительных умозаключений и отследил, как разворачивалась драма.

Немец, который заламывал руки в эфире, был геологом. Его интересовали также вопросы образования облаков и ветровые режимы, – возможно, он был и метеорологом, но главным образом занимался геологией. Он непрерывно изводил Берлин детальными изложениями своих планов на весну – какие сланцы, какие угольные пласты он намерен тут откопать. На Ётунхейме у него было всего два товарища. Один значился под кодовым именем Бувар, другой – Пекюше. Свой сезон на Льду они начали почти одновременно с американцами, о чьем существовании были полностью осведомлены, хотя, видимо, понятия не имели, какое бедствие постигло станцию Кельвинатор. Их численность тоже сократилась, но лишь на одного: радист и оператор «Энигмы» пережил нервный срыв, и военные забрали его, отбыв с континента на зиму; несмотря на риск обнаружения без зашифрованных передач, министерство сочло, что нерезонно оставлять солдат зимовать там, где не будет ни шанса, ни нужды в солдатской службе. Военных ждали назад восемнадцатого сентября – ну или как только они смогут одолеть лед.