Шенненхаус принял душ. Для этого потребовалось растопить сорок пять двухфунтовых ледяных колод, которые Джо, кряхтя и проклиная белый свет на трех языках, одну за другой колол и забрасывал лопатой в снеготаялку на крыше Клуба, чья оцинкованная пасть, точно раструб граммофона, извергала тонкое и гнусавое «Ближе к Тебе, Господь» в исполнении пилота. Говорили они мало, но дружелюбно и за неделю вернулись к товарищеским подначкам, общепринятым на Кельвинаторе до катастрофы с Уэйном. Оба как будто позабыли, что перелететь в одиночку и без поддержки тысячу буранных миль пакового льда и глетчеров, дабы прикончить одинокого немецкого ученого, они придумали сами.

– Что скажешь – не провести ли чудесные часиков десять-двенадцать, ну, например, копая снег? – окликали они друг друга со шконок поутру, только этим и прозанимавшись пять дней кряду, словно махать лопатой их поставил черствый командир, а сами они – лишь незадачливые горемыки, выполняющие приказ откопать Ангар и гараж тягача. Вечерами они возвращались в тоннели разбитые, лица и пальцы обожжены морозом, и на весь Клуб орали: «Подать сюда виски!» и «Мяса мужикам!».

Тягач-снегоход откопали, затем потратили целый день на ремонт и отогрев таких и сяких деталей своенравного двигателя «Кайзер», чтоб опять его завести. День потеряли, перегоняя тягач по ровному снегу из гаража в Ангар. Еще день – когда у тягача гикнулась лебедка и «кондор», до половины взобравшись на снежную аппарель, упал и уехал обратно в Ангар, по пути отломив себе законцовку нижнего левого крыла. Ремонт длился еще три дня, а затем Шенненхаус явился в Клуб, где Джо, открыв «Руководство канадской конной полиции» 1912 года на главе «Некоторые особенности обслуживания саней», с трудом разбирался, как убедиться, что сани хорошо собраны. «УБЕДИТЕСЬ, ЧТО САНИ ХОРОШО СОБРАНЫ», гласил пункт 14 в предполетном списке капитана Флира. Дабы проклясть белый свет, трех языков уже не хватало.

– У меня закончились собаки, – сказал Шенненхаус. Новую законцовку он приделал, но ее требовалось покрыть и пропитать, как и остальной гидроплан, иначе он не взлетит.

Джо похлопал на него глазами, продираясь к сути этого заявления. На дворе двенадцатое сентября. Через несколько дней в Ётунхейм возвратится – если пробьется через тающий паковый лед – корабль с солдатами и самолетами; не удастся взлететь до тех пор – и на миссию можно плюнуть. Отчасти Шенненхаус имел в виду это.

– Людей брать нельзя, – сказал Джо.

– Я и не предлагаю, – ответил Шенненхаус. – Хотя я бы соврал, Дурень, если б утверждал, будто эта мысль меня не посещала.

Он гладил рыжую лицевую поросль, глядя на Джо; жесткую бороду он так и не сбрил. Глазами указал на шконку Джо, где спал Устрица.

– У нас есть Мидия, – сказал Шенненхаус.

Устрицу они пристрелили. Шенненхаус куском замороженного стейка выманил не то чтобы легковерного пса наверх и всадил ему пулю в упор, между здоровым глазом и жемчужиной. Джо смотреть не смог; он лежал на койке одетый, в застегнутой парке, и плакал. Всю неотесанность с Шенненхауса как рукой сняло; он уважил горе Джо и скверную задачу освежевать, и ободрать, и продубить принесенную в жертву собаку решил сам. Назавтра Джо постарался выбросить Устрицу из головы, раствориться в помыслах о возмездии и о первостепенном занудстве авантюры. Он опять и опять сверял инвентарь со списком капитана Флира. Он нашел и вынул ледоруб, почему-то застрявший в коробке передач лебедки тягача. Он навощил лыжи и проверил крепления. Он выволок сани из тоннелей, разобрал их и снова собрал, как полагается у канадцев. Он пожарил стейки и яичницу для себя и Шенненхауса. Он выудил дымящиеся стейки с посоленной сковороды, разложил в две большие железные тарелки и соорудил подливку, плеснув виски на сковороду. Поджег виски, затем потушил огонь. Вошел Шенненхаус, воняя переработанным мясом. Благодарно, с важной миной, забрал у Джо тарелку.

– По размеру как раз хватило, – сказал он.

Джо тоже взял тарелку, сел за стол капитана и, надеясь из пишмашинки почерпнуть капитанской доскональности, напечатал нижеследующее заявление:

Тут Джо бросил печатать и с минуту посидел, жуя кусок стейка. Положение отнюдь не понятно. Человек, которого они собираются убить, не сделал им обоим ничего дурного. Он не солдат. К строительству ведьминского домика в Терезине он вряд ли имел отношение – разве что сугубо по касательной и в метафизическом ключе. Он не имел отношения и к шторму, что налетел на Азоры, и к торпеде, что пробила дыру в корпусе «Ковчега Мирьям». И тем не менее все это побуждало Джо кого-нибудь убить, а кого еще убить, он не знал.

Он снова перестал печатать.

– Джонни, – сказал он, – ты почему это делаешь?

Шенненхаус оторвался от номера «Одних девчонок» девятимесячной давности. Мытый и бородатый, он походил на один из портретов, что висели по стенам в главном зале старой гимназии Джо, – лики прошлых директоров, суровых и высоконравственных людей, которым неведомы сомнения.

– Я сюда приехал летать на самолетах, – ответил Шенненхаус.

Он вытащил лист бумаги из машинки, потом закатал обратно и так оставил. Шенненхаус подошел прочесть, разок кивнул и отправился в Ангар к своему гидроплану.

Джо лег на шконку и закрыл глаза, но завершенность, ощущение, будто дела окончательно приведены в порядок, – чего он, собственно, и добивался, печатая прощальное письмо, – бежало его. Он закурил сигарету, и глубоко затянулся, и постарался очистить голову и сознание, дабы предстать перед лицом завтрашнего дня и своего долга, не угрызаясь и не отвлекаясь. Докурив, перевернулся на бок и попытался уснуть, но из головы не шло воспоминание о доверчивом глазе Устрицы. Джо ерзал, и ворочался, и баюкал себя, как его однажды научила Роза, – воображая, будто он плывет на черном плоту в теплой черной лагуне, в черноте безлунной тропической ночи. Ни внутри, ни снаружи – ничего, кроме теплой мягкой черноты. Он тотчас заскользил, посыпался в сон, как песок, что мчится к горлышку песочных часов. В сумеречном гипнагогическом состоянии он фантазировал – но нет, получалось ярче, нежели простые фантазии, он словно вспоминал и верил воспоминаниям, – будто Устрица умел говорить, и голос у него был приятный, спокойный, жалобный, в нем звучали рассудительность, и страсть, и забота, и этот голос мертвого пса неотступно звучал в ушах. Мы столько всего должны были друг другу сказать, думал Джо. Как жаль, что я раньше этого не понял. За мгновение до погружения во внутреннем ухе раздался пронзительный лай, и Джо подскочил на постели, и сердце бешено колотилось. До него дошло, что мучает его, не дает ему примириться с возможностью смерти обманутая любовь не Устрицы, но иных, кто гораздо дороже и гораздо потеряннее.