конце концов пришлось читать самому; он ненавидел литературу, но не так сильно, как вид неоткрытых бандеролей от издателя.

Мейбридж читал мистера Диккенса и узнал в его произведениях немало моментов из собственной жизни. Возможно, задумался он, мистер Диккенс встречался в одной из поездок в США с рехнувшейся вдовой? Встречался и похитил, чтобы навсегда запереть ее безумие в своих словах. Но больше Мейбриджу не требовались деньги Сары Винчестер; теперь он независим. Если бы только нашлось время, он бы переделал ту таинственную и могущественную машину и заслуженно вошел бы с ней в историю.

Эта цепочка мыслей привела к тому, что он раскопал дневник из тех неприятных времен. Тот нес запах комнат Галла, и, расстегнув защелку, Мейбридж услышал, как рукоятка проворачивает свет, услышал механический гул. Прочитанное все еще имело смысл, все еще было работой уравновешенного и творческого рассудка. Он закрывал обложку, поклявшись не дать пропасть столь ценной работе впустую, и тут увидел в конце книги, словно черную тень, рисунок солнечного затмения. Эта грязная женщина рисовала по памяти, с его фотографии, прямо в его книге; какая наглость! Тут он увидел другой рисунок: в нем мгновенно узналась карта Африки, но искаженная и перевернутая вверх ногами. У ее края была та же роспись – изувеченная «А», «Абунгу», накарябанная рукой, в которой Мейбридж узнал ее. Однажды он спросил Галла, переводится ли как-нибудь ее имя, и доктор ответил, что «Абунгу» означает «Из леса». Мейбридж побледнел, глядя на рисунок, зная, что тот втайне сделан и надписан для него.

* * *

Все пять дней очищения Цунгали просидел с дедом. Он не знал, кто его убил или за что – только что это не целитель; не так. Он надеялся, что Небсуил не забудет обет Цунгали – клятву быть мстительнее в смерти, чем в жизни. Он надеялся, что очистка не дойдет до экзорцизма; его частичке нужно было оставаться жизнеспособной, лишь бы упиться возмездием; Цунгали еще нужен был призрак в мире, чтобы защитить Измаила, пока тот не доберется домой. Призрака держало только одно – нужда, и он не хотел, чтобы врачеватель стер и ее; со временем она истает сама, дух отойдет – возможно, еще случатся редкие мимолетные возвращения, но все же его срок ограничен и каждая секунда на счету.

Дед приветствовал его с радостью. Он бы предпочел, чтобы внук был жив и здоров в мире, но смерть – хотя и преждевременную – ожидал всегда, и в их воссоединении чувствовалось спокойствие.

Небсуил был столь же справедлив, сколь и мудр. Он помнил слова Цунгали и, почитая его желания, не провел окончательного изгнания. Взамен шуганул последние рассеянные остатки, вымел призрака наружу, ждать в сухих листьях и пыли, пока Измаил не исцелится. Пришел день зеркала. Небсуил показал Измаилу, как умыться теплой жидкостью с сосновым запахом из миски; бережно промокнул его новое лицо и пригладил волосы, которые уже отросли, став длинными.

– Очень хорошо, юный мастер, – сказал Небсуил и принес овальное зеркало, задернутое красной тканью. – Час настал. Теперь ты увидишь мою работу и то, каким тебя узрит мир.

Он поставил стекло перед юношей, чьи щеки побледнели от опасений. С небольшим театральным жестом целитель скинул покров, обнажив в раме моргающего человека.

Измаил не мог пошевельнуться или заговорить; он касался носа и посаженного глаза, пробовал его реальность. Пока росла тишина, Небсуил нервничал все больше; если операция не по нраву или не по требованиям Измаила, он ничего не сможет поделать. Прочитать выражение пациента было невозможно: он еще не наторел во владении собственной мимикой, а неизбежное повреждение нервов сделало некоторые области лица перманентно бесстрастными. Шаман наблюдал с растущим трепетом. Отвратительный лук все еще ждал у циклопа под рукой; с ним его неудовольствие может стать ужасающим.

– Что думаешь? – рискнул поинтересоваться Небсуил. – Я применил все свои знания; это лучшая моя работа, в этом можешь быть уверен.

Слова подначили Измаила. Он встал и очень медленно подошел к Небсуилу. Взял руку старика и поднес к губам. Это был еще один вид поцелуя – которому его никто не учил.

Дни шли быстро, один лучше другого. Измаил набирался сил и ума у Небсуила, а Знахарю был в новинку такой проницательный и сметливый ученик; он мог целый день раскрывать свои знания и рассказывать о чудесах и невозможностях, не теряя внимания молодого человека.

По мере практики лицо становилось податливее. Настроения считывались, общение становилось беглым. Лук жил в углу, завернутый и молчаливый, признанный, но не призванный.

О Сидрусе ничего не было слышно. Голубь не вернулся, так что они не могли знать, здоров ли клирик и кипит от злости или мучительно растлился на клочки. С прохождением недель они теряли бдительность; Небсуил снял несколько самых злых оберегов, которые разместил по дому для защиты.

Между странной парочкой росла непредвиденная дружба; какое-то время они разыгрывали отца и сына. Время от времени по ночам со стуком приходил Цунгали, но не пугать, а известить о своем присутствии и обозначить тревогу из-за затянувшейся задержки Измаила. Какое-то время они пренебрегали им и продолжали работать вместе в островной развалине. Но рост и удовлетворение не сдержат юное сердце долго, и однажды утром, без видимой причины, Измаил объявил, что ему пора отправляться и найти свое место в мире.

– Чем плохо это место? – пробурчал Небсуил.

– Ничем, – ответил Измаил, – но у меня есть другое, и его нужно повидать.

– Подозреваю, что ты прав, – ворчливо признал старик.

Грядущие дни они провели в подготовке к его отбытию. Как у любых людей перед разлукой, тяга будущего назначения придавала времени, которое они населяли сейчас, болезненное вращение. В ночь перед уходом Измаила, когда они услышали, как снаружи мечется нетерпеливый призрак, Небсуил стал брюзглив и меланхоличен.

– Изыди, полуночная пакость! Завтра он будет твоим. Отпусти нам последний вечер без твоего топотания.

Слова как будто срезонировали с духом Цунгали; оба услышали, как он сменил направление и ушел прочь.

– Привидения когда-нибудь спят? – невольно спросил Измаил.

– Да, но не человеческим сном; их сон пустого свойства. Наш сон всегда полон: от полудремы до комы он бьет ключом. У выхолощенных же тонкие, опасные сны. – Возникла пауза, будто подслушивал сам воздух. – Для некоторых это заразно; тонкий сон может длиться столетиями, – продолжал Небсуил. – Он может позволить своему хозяину усовершенствоваться или измениться до неузнаваемости. Кое-кто говорит, что существа, населяющие Ворр, умеючи пользуются сном в этих целях – что они закапываются глубже и становятся моложе в своем страстном желании вернуться в