деревнями. Одни говорили, что Былые пробудились и вывели пару из Ворра, в человеческие земли Настоящих Людей. Другие говорили, что ребенок принадлежал Былым и порожден одним из них, как встарь.

Известной истиной было только то, что умирающую Абунгу и священную Ирринипесте нашел на краю деревни старый воин в ночь после праздника, когда солнце, съеденное луной, переродилось в осколках-полумесяцах под черным морем. В матери признали соплеменницу – по шрамам, нанесенным родителями в грязном свечном свете, в трущобах, липших к грязевым берегам реки Темзы, далеко за городскими стенами Лондона. Перед смертью она отдала корону из золота и зеркал, инкрустированную грязью, на сохранение своей дочери – вместе с изображением щита, на котором был нанесен рисунок солнечного фрагмента – как те, что скрывались под волнами. Потом мать прибрала заря следующего дня, и дитя переняло весь свет, который еще часами держался в мертвых глазах Абунгу.

* * *

Его розовые отчищенные руки были в ее постели. Она чувствовала, как они раздвигают ее ноги. Cлегка повернулась. Один палец ворвался в нее, лаская и раскрывая блаженство. Нет: этого не может быть. Одна его рука внутри, хваталась. Она натужилась, пока вторая прижала ее ногу. Ее крик разбудил в ней самой панику, хотя в старом доме было пусто. Она была одна, но его рука уже рылась в ее утробе, хватала зародыша, чтобы выжать из него жизнь и выдернуть из уюта. Она почувствовала, как в нее входит вторая его рука, и едва не лишилась сознания, готовая разрыдаться от страха. Крики отдавались во всем доме, от полого колодца в подвале до чердака, где и бренчали на длинных натянутых струнах и скакали в белой полости обскуры. Она почувствовала, как кольцо доктора впивается в ее кость, когда развернулся его жирный розовый палец. Последний вопль вырвал ее из слоев кошмара в тусклую предрассветную дымку комнаты.

Она промокла до нитки и жестоко замерзла. Спальня еще не до конца утвердилась в реальности, и она боялась, что Хоффман где-то рядом; может, прячется под кроватью или за тяжелыми гардинами. Она тяжело дышала, не смея отстраниться от безопасности сырых простыней, и ждала, когда утро снова освободит ее от очередной ночи слепого мстительного ужаса.

* * *

Сирена и Измаил не ступали за пределы дома почти неделю. Мир вне стен особняка растворился в собственном континууме шума и суеты. Они не покидали друг друга – говорили, трогали и уступали ухаживаниям все часы суток напролет. Даже разделение света и тьмы не имело между ними значения: роскошь их царства была превыше всего.

Слуги подносили еду и питье и держались подальше. Столь могучей была их любовь в доме, что испарила все сплетни и чуланные гадания. Слуги просто многозначительно улыбались, пожимали плечами и улыбались снова.

Лук лежал забытым в прихожей; Измаил больше не носил его с собой из комнаты в комнату. Порою он падал в ночи, громко стуча о невидимые предметы, распуская неприятные запахи и упорные пятна. Наконец его убрали так далеко от сердца дома, как только позволяли стены, – отправили на покой на маленькое крыльцо, смыкавшее сад с подвалом. Слуг предупредили не тревожить лук ни при каких обстоятельствах. Приказ был несколько избыточным: длинный черный сверток уже у всех засел в печенках.

Под ближайшим кустом мирно дремал призрак Цунгали. Дед нагнал его через несколько дней после прибытия. Он решил подождать с ним до конца их дело, чтобы потом вместе отойти в ожидающие миры. Цунгали спал, чтобы сберечь силы того, что от него осталось. В это время дед пристально приглядывал за луком.

Покой дома стронуло письмо. Его острый белый конверт казался фарфоровым клинком. Оно пришло от Гертруды.

Моя дорогая подруга,

Неужели ты меня оставила? Прошу, ответь, чем я заслужила такое молчание? Твоя поддержка приносила мне облегчение в это странное, невразумительное время; не могу даже начать изъяснять свое отчаяние из-за твоего отсутствия.

Я так одинока. Никто нейдет. Я вижусь только с Муттером и не могу говорить с ним – его улыбка пугает меня, теперь мне ее никак не вынести.

Дом еще никогда не был столь пустым. Меня терзают кошмары, которые мстятся вещими; является злой дух доктора, чтобы украсть из меня жизнь, и каждую ночь я просыпаюсь в ужасе. Прошу, если я не обидела тебя чем-то, сама того не зная, приди ко мне скорее. Мне нужны твои силы и дружба, чтобы пережить эти отчаянные времена.

Всегда твоя,

Гертруда.

Сирена сгорала от стыда. Она несколько дней не вспоминала о потребностях Гертруды, хотя они с Измаилом часто говорили о ней с теплом и заботой; ей немедленно нужно отправиться к подруге. Она подозвала Измаила и показала письмо.

– Что означают эти слова о докторе? – спросил он.

Она зажмурилась из-за ответа, застрявшего в горле. Столько нужно было объяснить и еще больше – забыть.

– Он был одним из тех, кому мы заплатили за твои поиски. Это злой человек, скверный и опасный.

– Где он сейчас?

– Исчез, – солгала она, – сбежал куда-то со вторым подонком, обманув нас.

Измаил успокоился и не задавал новых вопросов, не мешая ей в спешке одеваться впервые за несколько дней.

– Не знаю, как долго меня не будет, – сказала она от дверей.

– Я пойду с тобой, – он уже обулся и застегивал рубашку. – Я пойду повидать Гертруду.

Машина понеслась по городу, и Сирена крепко сжимала руку Измаила, качаясь взад-вперед, словно тем могла придать скорости сиреневому «Фаэтону». Измаил пытался разговорить спутницу, но увлечь ее оказалось невозможно, так что он откинулся, наслаждаясь скоростью и видами города без прикрытия в виде маски или шарфа. Он великолепно освоился с новым лицом и плюшевой элегантностью салона.

Минуты спустя они прибыли к дому номер четыре по Кюлер-Бруннен, и Сирена забилась в ворота и звонок. Измаил вышел на улицу и вдруг не смог справиться с чувствами; его перенесли в совершенно другое место, где нахлынула волна воспоминаний.

Когда растрепанная Гертруда наконец вышла, при виде подруги она окончательно расклеилась и тут же ударилась в слезы. Она распахнула ворота, бросилась, всхлипывая, в руки Сирены. Та крепко ее обняла, мягко и успокаивающе поглаживая по спине, чувствуя весомое присутствие их неувиденного компаньона, но поддавшись материнской ответственности.

– Как же мне жаль, что я тебя покинула. Прошу, прости меня, этого больше не повторится.

Гертруда слегка отстранилась от мокрого плеча подруги.

– Это мне жаль, что я снова размякла; просто мне было так страшно