– Господин Шэнь мне рассказал, – перебивает ее Капель. – Он еще сказал, что вы дрались за него. И он жив. Вы никого не подвели. Должна ли я заплатить вам еще, чтобы вы продолжала его охранять?

Каньлиньская телохранительница, которая еще меньше ростом, чем запомнила Капель, выпрямляется.

– Нет, – отвечает она. – Не должны.

– Почему? – спрашивает Капель.

– Нас наняла госпожа Вэнь Цзянь. Десять человек. Его охраняют.

– Она это сделала? Понимаю. Тогда он ушел из моих рук, – говорит Капель. И не совсем понимает, почему говорит именно так. Она вглядывается в Вэй Сун, но свет слабый, а у женщины на голове капюшон.

Кажется, женщина хочет что-то сказать. Но не говорит. Она спускается по ступенькам и идет на восток через сад, туда же, куда ушли другие.

Капель остается одна. Надолго, и она это знает. Она берет свою пипу, настраивает ее. И в этот момент слышит, как ее окликает Хвань, чтобы дать ей знать – как и требуют приличия, – о своем приближении.

Он входит в беседку с круглым подносом, на котором стоит маленькая жаровня с подогретым вином и чашка.

– Зачем ты пришел? – холодно спрашивает она.

Слуга останавливается, потрясенный ее тоном. Кланяется, осторожно держа поднос.

– Моя госпожа. Уже стало холодно. Я подумал, что вы можете захотеть…

– Я оставила распоряжения, не так ли, Хвань?

Она понимает, почему он здесь. В этом вопросе следует установить равновесие, как и во всем остальном. Ей необходима его преданность, но ему нельзя позволить усомниться или возомнить о себе. Следует подвести черту, которую нельзя переступать.

– Моя госпожа, – смиренно произносит он. – Простите меня. Ваш слуга только подумал, что вы можете…

– Что я могу захотеть вина. Очень хорошо. Оставь его и уходи. Тебя не накажут, но ты помнишь, что господин приказал, чтобы слуг наказывали палками, если они не выполняют указаний. Он сказал, что наша задача следить за этим.

Она знает, что Хвань ожидал не такого ответа. Но это ничего, думает она. Он снова кланяется, поднос слегка дрожит.

– Поставь его и иди, – повторяет Капель и позволяет себе смягчить тон. – Это была добрая мысль, Хвань. Скажи моей женщине, что я скоро приду. Мне нужен будет огонь, ночь холодная.

– Конечно, госпожа, – отвечает он и пятится. – Желаете, чтобы вас проводили через сад?

– Нет. Я только что дала тебе указания, Хвань.

– Да… да, госпожа.

Она улыбается, убежденная, что он видит ее улыбку. Она стоит на свету.

– Об этом никто не узнает. Ты – верный слуга, и я ценю тебя за это.

– Моя госпожа, – опять повторяет он и покидает ее, дважды поклонившись.

Как вести себя с мужчинами из любых слоев общества и любого ранга, знать их желания и тревоги… – разве не это должна уметь делать девушка из Северного квартала, особенно из одного из лучших домов?

Ей действительно хочется выпить вина, которое он принес. Капель снимает крышку с теплой бутылки и наливает вина в чашку. Обученные девушки умеют разливать вино, это один из привитых им навыков.

Кажется, она все-таки плачет.

Она делает глоток пряного вина и ставит чашку. Берет пипу и начинает играть. Для себя, но она знает, что один человек будет ее слушать, а она в долгу перед ним.

Кольцо с изумрудом, думает она. От императора. Возможно, с его собственной руки. В этом есть своя утонченность. Мир – это исключительно странное место, думает она. А затем вспоминает, неизвестно почему, о своем потерянном доме на западе…

Цинь увидел, как мужчина и его телохранители перелезли через стену. Изнутри труднее подняться на стену и выбраться на улицу: человека необходимо подсадить на стену, а идущий последним должен быть исключительно искусным скалолазом. Последней была женщина. Цинь увидел, что она легко справилась с задачей.

Этот человек казался рассеянным, он даже не знал, в каком направлении идти. Каньлиньские телохранители увели его, ушли и те двое, которые ждали здесь, на улице. Этот мужчина – явно какой-то аристократ, хотя он и не был одет, как аристократ, – задержался на несколько секунд, чтобы дать Циню еще две серебряные монеты. Теперь их было четыре, и это больше денег, чем кто-либо давал ему здесь.

Он увидел, что последняя каньлиньская телохранительница догнала мужчину и отвела его в сторону. Увидел, как они разговаривают, увидел, как она передала ему что-то маленькое. Они пошли дальше, в глубину квартала, и пропали из виду в конце улицы.

Цинь ухитрился встать на ноги и отвесить то, что у него называлось поклоном, когда ему давали деньги, но он не был уверен, что тот мужчина это заметил. Он снова сел, глядя на четыре монеты. Серебро! Налетел ветер, подняв пыль. Цинь думал о личи, и когда они появятся на базаре. Потом перестал об этом думать, потому что из сада полилась музыка. Звуки пипы слабо доносились до него, потому что играющая находилась далеко от того места, где несчастный калека сидел у стены в своей маленькой хижине, которую она приказала построить для него.

И все же она играла для него! Цинь знал, что для него. Музыка, более драгоценная, чем любые монеты, которые могли ему дать. В дрожании струн он слышал печаль, сладкую и медленную, и думал о том, как прекрасная женщина из своей защищенной, легкой жизни в роскоши и могуществе в весеннюю ночь жалела его за то, что с ним сделали.

Цинь слушал, целиком отдавшись любви. Он представлял себе, что даже звезды замерли и слушают над туманом и огнями Синаня. В конце концов музыка смолкла и ночная улица стала тихой. Где-то вдали залаяла собака…

Как Мешаг ей и обещал, они видят катайскую крепость до восхода солнца. Даже ночью и издалека она выглядит внушительно.

Это еще один тревожный момент для Ли-Мэй, среди многих: смотреть под звездами на то, что построили здесь ее собственные соплеменники, на это тяжелое, вызывающее строение среди травы. Нечто прочное, с высокими стенами. Утверждение постоянства в мире, где присутствие человечества – временное явление, где оно легонько лежит на поверхности земли. И все носит с собой, куда бы ни двигалось.

В чем его значение: в желании провозгласить это постоянство? Не лучше ли и не мудрее ли – новая для нее мысль – быть народом, который понимает, что постоянства не существует?

Кажется, думает она, глядя на крепость, построенную ее народом, будто какой-то гигантский небесный чиновник взял свою печать для документов, – печать знаменующая, что документ им прочитан, – но уронил ее в траву, да там и оставил.

Есть что-то настолько необычное, настолько инородное в обнесенной стенами крепости среди травы, что ускользает нечто важное.

Мешаг это замечает. Он бормочет что-то рядом с ней, самому себе, на своем языке, а потом произносит более четко: