— …Я не люблю громких слов, но история со СПИДом должна была нас кое-чему научить. Под удар поставлено все человечество, — говорил он некоторое время спустя, вытянувшись перед президентом по струнке, а в прищуренных глазах его прыгал презрительный и высокомерный огонек. — В данном случае любая мягкость — не настоящий гуманизм, а преступление, ему противоположное. Надо проявлять гуманность по отношению к тем, кто еще жив, кто еще не заражен, а не к тем, чью участь уже решила болезнь. Пока возбудитель констрикторизма не выявлен, а посты за взятку пропускают из района кого попало, мы должны в любой момент ожидать появления констрикторов в столице. Только настоящая, строгая изоляция города — очага эпидемии — может несколько уменьшить угрозу. Нам не спастись без крайних, решительных мер…

— Так что же вы хотите, уничтожения больных людей? — не веря своим ушам, спросил его представитель высшей власти.

— Нет, всего лишь спасения еще здоровых.

На этот раз полковник Хорт улыбнулся уже намеренно, и усмешка его вышла жесткой и неприятной.

Он знал, что говорил.

Он знал, что президент никогда на это не согласится, но знал и то, что нормальные простые люди хотят жить. И еще он знал, что у входа его ждут журналисты и что вокруг ограды здания правительства уже собралась охваченная страхом толпа… И также он знал, что предлагаемый им выход и в самом деле может оказаться единственным.

— Но вы подумали, как мы будем выглядеть в глазах мирового сообщества?

— Разумеется, оно будет только благодарно своему спасителю. А все остальное — красивые, но пустые слова!

* * *

На окраине тоже слушали передачи, поэтому улочки, больше похожие на деревенские, пустовали, ставни и двери украшались массивными замками, и хозяева через щелку опасливо поглядывали на улицу настороженными глазами: не едет ли к ним по улице неторопливая беда? Даже нередких тут домашних животных трудно было отыскать: блеяли запертые в сараях козы, не топтали на лужайках редкую траву овцы, и, что выглядело почти загадочно, все кошки исчезли куда-то, сбежав из проклятого города, как крысы с корабля. Кстати, и самих крыс поубавилось, как утверждали хозяева особо затерроризированных этими серыми нахалами домов. Но люди оказались смелее, и, хоть и нечасто, то в том, то в другом доме хлопали двери, и кто-то, как правило, увешанный рюкзаками и сумками, устремлялся или в сторону леса, если сумка чуть ли не лопалась от втиснутых туда вещей, или, наоборот, к центру — тогда вся тара висела тощими тряпочками. Трусливо жались в будках сбитые с толку поведением хозяев сторожевые собаки. Одна из них, вопреки обыкновению, не подала голос, когда на одной из улиц появилась медленно движущаяся парочка: молодой парень с тяжелым подбородком и несколько скошенным носом и мужчина постарше с колюче торчащей во все стороны стрижкой «отросший нуль», одетый в клетчатую рубаху с закатанными рукавами.

При виде их в домах быстро позакрывались двери и окна, но эти дома, похоже, интересовали констрикторов (а кем же еще могли быть эти двое?) в последнюю очередь. Молодой, передвигающийся чуть резвее, остановился напротив довольно богатого двухэтажного особнячка и принялся с обычной для констрикторов неторопливостью высаживать плечом металлическую калитку. Увидев это, охранник дачи быстро пробежал по коридору в комнату на противоположной стороне здания и спрыгнул на клумбу: его служебные обязанности не предусматривали защиту помещения еще и от заразных сумасшедших…

Калитка с треском открылась, и молодой потопал по песчаной дорожке, на иностранный манер обложенной бортиком из белого кирпича, а в образовавшийся проход уже заглянул обладатель экзотической прически.

Дом был на сигнализации, но констрикторов этот факт волновал мало, впрочем, сейчас вряд ли кто-либо стал бы обращать на нее внимание — полицейские участки пустовали или были перегружены работой совсем другого рода, — и уж тем более ее завывания не впечатлили разбившего окно человека в клетчатой рубашке. Он неторопливо перелез через подоконник, затем его примеру последовал и молодой.

Если бы в доме осталась хоть одна живая душа, ей бы довелось понаблюдать любопытнейшую картину — очутившись внутри помещения, констрикторы «выздоровели» на глазах: исчезли «характерные плавающие движения», на только что тупых лицах появилось осмысленное выражение, и оба, переглянувшись, захохотали.

— Ты — гений, Вороной, — подмигнул парень со стрижкой «отросший ноль».

— Кончай базарить, — отозвался тот. — У нас еще полно работы.

Он похлопал своего сообщника по плечу и широким, демонстративным жестом распахнул дверцу ближайшего шкафа.

* * *

— Мы что, снова должны куда-то идти? — удивилась Эльвира, массируя уставшие от долгой дороги ноги.

— Телефон не работает, — не глядя на нее, отозвался Рудольф. Ему все еще не верилось, что все происходит наяву, и от этого он ощущал тяжелую пустоту в душе. — А я должен…

— Что вы должны? — устало проговорила журналистка. — Когда начинается светопреставление, никто уже ничего не должен! Нужно думать, как нам выбраться из города, а все остальное — слова.

— Пожалуйста, я вам не помеха, — пожал он плечами. — А мне надо, во-первых, дозвониться до жены, — уточнять, что Альбина всего лишь его невеста, Рудольф не собирался, — а затем подумать, что я могу предпринять. В конце концов, я обязан…

Рудольф запнулся — он и сам не мог сформулировать, что именно и кому он был обязан. Он знал, что должен что-то сделать, иначе перестанет уважать себя, — и ничего кроме.

…В горах часто все зависит от действий каждого. Или в любом месте, где человека подстерегает опасность?

Рудольф очень не любил себе в этом признаваться, но в нем уживалось сразу две личности — с разными жизненными установками, с совершенно не похожим типом поведения. Он ухитрился убедить себя в том, что это не так, что он целостен и един — но пропасть последнее время между этими двумя разрослась, угрожая уничтожить какую-то из частей. Какую именно, догадаться было несложно; второй Рудольф возникал обычно ненадолго — в горах, во время отпуска, в то время как первый занимался упрочением своего положения и делал это весьма профессионально во всех смыслах этого слова. Сама избранная им дорога заставляла порой петлять, порой хитрить и ловчить, надеясь лишь на самого себя, в конечном случае, и работая. В коридорах того учреждения, куда забросила его судьба, было не принято «идти в одной связке», а если этот термин и использовался порой, то обозначал союзы и блокировки совсем другого типа, чем в основном его значении.

В этом обществе он был и своим, и чужим одновременно. Своим — по происхождению, поскольку родители Рудольфа много лет проработали в государственном аппарате на весьма приличных должностях. Чужим — потому что детство и юность его прошли в совсем иной среде, в закрытом заграничном колледже, где было проще приобщиться к сокровищам мировой культуры и ценностям минувших эпох, чем к реалиям того небольшого восточноевропейского государства, где его угораздило родиться. Институт тоже не смог помочь ему в полной мере приблизиться к той действительности, в которую ему однажды предстояло окунуться: хоть контингент там был намного разнообразнее, Рудольф на первой же неделе прибился к компании далеких от житейской грязи интеллектуалов и общался в основном с ними и преподавателями. Полным «ботаником» и «инопланетянином» он не стал, поскольку для этого его слишком хорошо обучали и мотивировали, и потому позже, когда наивный идеалист был бы потрясен контрастом между воображаемым миром и несовершенным реальным и принялся бы разоблачать «виновных» и пытаться переделать все вокруг под свои представления «как все должно быть устроено на самом деле», Рудольфу хватило гибкости и сообразительности найти приемлемую для всех компромиссную линию поведения.