— Товарищи, товарищи, послушайте анекдот… — кричал он вслед уходящим, переполненный до краев смешными историями. — Грибков, поддержи меня… — обратился он к своему единомышленнику, дико взиравшему на происходящее. — Ты верен партии, партия верна тебе… Только вместе, в общем строю, патриоты и коммунисты…

Стрижайло, тонко чувствующий переломные моменты спектакля, послал экстрасенсорный сигнал Элеоноре, потомственной волшебнице, правнучке цыганского барона и ночного колдуна, своими порчами, пожарами и землетрясениями наводившего ужас на всю Румынию. Красавица Элеонора, блистая монистами, приоткрыла румяные уста и выдохнула прозрачный синий огонь. Длинное пламя пролетело сквозь зал, жарко опалило Грибкова. Тот почувствовал знойную похоть, устремился к выходу, восклицая:

— Церковь не простит тебе, Дышлов, расстрел государя-императора!.. Мы не можем голосовать за царя Ирода!.. Земельная рента, — вот путь, на котором мы сокрушим олигархов!.. Я пытался внушить тебе теорию христианского социализма, а в ответ слышал марксову теорию прибавочной стоимости!.. Теперь я вынужден без тебя нести мою ношу!.. — с этими словами, под магнетическим взглядом цыганской волшебницы он превратился в жука-скарабея. Черно-синий, с металлическим блеском, он катил перед собой мучнистую священную сферу, пробираясь через зал в долину фараонов, к берегу Нила, где расцвел белый лотос его успеха и где из навозной сферы родится богиня его долгожданной славы. Было слышно, как цокают по полу его твердые лапки, как ударяет в шар маленький темный рог. Немалое число делегатов покинуло съезд вслед за Грибковым, который оправдал закрепившуюся за ним кличку: «Тот еще жук».

Дышлов, заламывая руки, истерически выкрикивал анекдоты про «жидов» и беспомощно носился по сцене. Надувной бюст Ленина, которого коснулось пронзающее пламя Элеоноры, дал свищ и начал спускать. Черты лица исказились. Могучий гладкий лоб сузился и покрылся дебильными складками. Одна щека обвисла, и нос вяло, как у индюка, упал на подбородок. В черепе образовалась вмятина. Вместо патетического вождя, украшавшего партийные съезды, со сцены смотрел одноглазый, с вислыми щеками, колдун, рожденный фантазией Диснея. Зал роптал, испуганно взирал на вождя: «Ленина подменили!.. Ильича испортили!.. Все подстроено!.. Не желаем!..»

Дышлов последним усилием воли остановил в себе бешенное извержение анекдотов, задохнувшись на фразе: «А Рабинович говорит…». Понимая, что спасти партию может только жертва, когда, избавляясь от малого, удавалось сохранить большее, Дышлов решил пожертвовать представителями олигархов и исключить их из списков.

— Товарищи, — обратился он к миллионерам, одетым в костюмы простолюдинов, — Исторический момент требует от нас взвешенных решений. Большинство съезда полагает, что еще не настал момент кооптации в наши ряды законспирированных коммунистов, которые с риском для жизни, в тылу классового врага добывают деньги для партии. Поэтому вы правильно поймете меня и покинете съезд до следующих выборов в Думу.

Миллионеры сердито ворчали, огрызались:

— А денежки наши верните…

— А кепочку-то с драгоценностями пожалуйте назад…

— За тридцать миллионов долларов вполне можно башку потерять…

Поднимались один за другим. В поношенных пиджаках и стоптанных башмаках тянулись к выходу. Тихо матерились, доставая мобильные телефоны. Звонили в корпорации и банки, сообщая о нанесенной обиде.

Верный Дышлову Карантинов один не изменил сотоварищу. Как мог, успокаивал зал, отвечал на записки, вел прения. Заметив, что надувной бюст Ленина катастрофически теряет воздух, достал из-под стола компрессор, специально припасенный для подобного случая. Подсоединил к бюсту, включил. Бюст стал наполняться, обретал привычные, родные черты, — гениальный лоб, ласковый прищур, трогательный клинышек бороды.

Карантинова отвлек делегат с Поволжья, сообщивший в прениях, что местный умелец, член партии, изобрел прибор, удалявший волосы из ноздрей. Реализация изобретения могла наполнить партийную кассу. В доказательство выступавший достал пучок соломы, поджег и сунул в волосатую ноздрю, отчего в зале запахло паленым.

Компрессор, между тем, продолжал работать, раздувая бюст. Ленин постепенно превратился в гигантский шар с вылупленными глазами, раздутыми щеками, пухлыми губками. Жутким образом напоминал Гайдара, отчего делегатов пробрал леденящий страх, столь сильный, что кто-то тихо завыл.

Стрижайло приступил к завершающему действу. Послал экстрасенсорный импульс пану Олесю, колдуну из Карпат, обладающему разящей способностью взгляда, — останавливал облака, сбивал крылатые ракеты, просверливал дыры в броне толщиной в пять сантиметров. Пан Олесь, поймав сигнал, набряк, как боксерский мускул. Используя свое волшебство, усилием воли перебил кабель, подающий в зал электричество. Свет погас. Зал оказался в полном мраке. Делегаты онемели, как умолкают канарейки, когда на клетку набрасывают полог.

— Есть здесь кто? — раздавались голоса.

— Да куда ты прешь в темноте!..

Наконец, первая оторопь стала проходить. Замелькали зажженные спички, затрепетали огоньки зажигалок. На трибуне появился фонарик. В его робком скользящем луче мелькало несчастное лицо Дышлова, суетящийся Карантинов, белесый, неимоверно увеличенный бюст, который перестал раздуваться, ибо компрессор, утратив электропитание, сам собой отключился.

Стрижайло достал заготовленный прибор ночного видения. Наблюдал в инфракрасном излучении, как зеленоватые, водянистые, похожие на личинок, сидят в креслах делегаты. В них, размытые, как на рентгеновских снимках, просвечивают скелеты, наполненные пищей желудки, наполненные страхами и сомнениями мозги.

Это был финал мистерии, мистический конец съезда, эпическое завершение коммунизма, который уходил из-под солнца под землю, в мрачную катакомбу, в пещерное существование, в вечную тьму. Коммунисты подымались с кресел, выстраивались в проходах. Держа свечки, облаченные в островерхие балахоны, медленной вереницей шли вслед за Дышловым. С тихими песнопениями погружались в пещеры. Были монахами, схимниками, обитателями подземелий, где, спрятанные от человеческих глаз, таились подземные храмы, ютились тесные кельи, писались кумранские рукописи, чертились наскальные изображения. Все дальше, все глубже к центру земли продвигалась вереница подвижников. Туда, где в свете огарка, на стене пещеры, рукой первобытного художника был нарисован мамонт, голые человечки кидали первобытные дротики. Огарок погас, измученные уходом под землю коммунисты топтались во мраке. Дышлов, как Моисей, ведущий их в обетованное подземное царство, остановил свой народ и приказал добывать огонь трением.

Между тем, на Москва-реке по синему разливу плыл белый теплоход «Сталин». Здесь проходил альтернативный съезд Семиженова, напоминавший праздник на воде. Звенела музыка, лилось шампанское. Делегаты, верные Семиженову, танцевали с длинноногими девушками, приглашенными из «Метрополя». «Мисс КПРФ», восхитительная Елена Баранкина, отплясывала рок-н-ролл с двумя лихими ухажерами Хохотуном и Забуреловым. Сияя молодостью, прелестные, жизнелюбивые, стояли на палубе Маша Сталин, Катя Сталин, Сара Сталин и Фатима Сталин, любовались Кремлем, розовым, в зеленоватой воде, отражением, красотой и величием соборов, на которых вечернее солнце зажгло золотые нимбы. На корме, в удобном креслице, сидел Сталин, скрестив ноги, положив локти на поручне, в той позе, в какой запечатлел его фотограф во время Тегеранской конференции. Покуривал заветную трубку, голубой дымок летел за корму, в сторону Кремля, окружая его затейливыми колечками. Когда над Москвой-рекой полыхнул праздничный фейерверк, и разноцветные букеты распустились над теплоходом, превратив воду в драгоценные клумбы, Маша Сталин, Катя Сталин, Сара Сталин и Фатима Сталин не удержались, сбросили платья и, в купальниках, литые, стройные, как на фотографиях Родченко, кинулись в разноцветную воду. Поплыли, поднимая блестящие руки, оглядываясь на любимого вождя. Сталин на корме ласково им улыбался. Вынул трубку, обратился к стоящему рядом Молотову: