Я был в Париже на гастролях с Марлоном, когда мне сказали, что наш мальчик Тара двух с небольшим месяцев от роду был найден мертвым в своей кроватке. Телефон зазвонил, когда я уже собирался ехать на концерт. “Мне ужасно жаль, но я должен вам сообщить…” – и ты обмякаешь, как от выстрела. И тогда: “Вы, конечно же, захотите отменить выступление”. Я задумался на пару секунд, а потом говорю: ни в коем случае, мы не будем ничего отменять. Это было бы самое ужасное, что можно придумать. Потому что куда мне тогда деваться? Что мне, вскакивать в машину и мчаться обратно в Швейцарию, чтобы выяснить, что случилось? Так случилось же уже. Свершилось. Или сидеть одному в ступоре, сходить с ума, мучить себя всеми “как” и “почему”? Я позвонил Аните, естественно, она рыдала, и от ее рассказов было только больше неясности. Анита не могла приехать в Париж, потому что ей нужно было еще устроить кремацию и отделаться от швейцарских следователей. Так что единственной моей заботой стало уберечь от этого Марлона, постараться, чтоб на нем это никак не сказалось. Только это меня и поддерживало – день за днем стараться присматривать за семилетним пацаном посреди гастрольного графика. Нет у меня времени, чтобы проливать слезы, я должен заботиться о том, чтобы у этого ребенка было все в порядке. Слава богу, что он был рядом. По возрасту он еще не мог реально оценить, что произошло. Единственным плюсом в этом отношении было то, что по крайней мере мы с Марлоном не были непосредственными свидетелями несчастья. Мне нужно было в тот вечер выходить на сцену. А дальше – отпахать остаток тура с Марлоном и держать свое горе при себе. Из-за этого мы с Марлоном сблизились еще сильнее, несмотря на все обстоятельства. Я потерял своего второго сына, так что я сделаю все, чтоб не потерять первого.

Так что же случилось? Подробностей я знаю очень мало. Тара остался в моей памяти только как этот очаровательный малыш в колыбельке. Пока, мелочь пузатая, увидимся, когда вернусь из тура, ага? Выглядел он совершенно здоровым. Такой Марлон в миниатюре. Так я с этим шкетенком толком и не познакомился. Кажется, менял ему пеленки пару раз, и все. А смерть была из-за остановки дыхания – так называемая смерть в колыбели. Анита нашла его утром. Мне в то время было как-то не с руки приставать с расспросами. Одна Анита знает, как оно было. Что до меня, я ни за что не должен был его оставлять. Я не считаю, что она в чем-то виновата, – смерть в колыбели, такое бывает. Но то, что я уехал от новорожденного, – мне себя за это не простить. Чувство, что я тогда дезертировал, оставил свой пост.

Мы с Анитой за всю следующую жизнь ни разу об этом не разговаривали. Я не настаивал, потому что не хотел теребить старые раны. Если б Анита захотела сесть и поговорить, я, может, и смог бы, но самому поднимать эту тему – нет, слишком больно. Ни я, ни она – про нее я уверен – так от этого и не отошли. От таких вещей вообще не отходят. А тогда это еще сильней подточило наши отношения, и Анита еще глубже погрузилась в свои страхи и паранойю.

Это абсолютно точно, что потерять ребенка – самое худшее, что может случиться в жизни. Потому-то я сразу написал Эрику Клэптону, когда погиб его сын, – мне было знакомо то, что он переживает. Когда такое происходит, на какое-то время впадаешь в полное онемение. Постепенно в тебе снова созревает возможность любви к этому существу, но только очень медленно. Ты ни за что не потянешь весь этот груз сразу. И если потерял ребенка, то не бывает так, чтобы потом он не напоминал о себе время от времени. Все ведь должно идти естественным путем. Я проводил мать в последний путь, и отца тоже, и это естественный порядок вещей. А пережить своего ребенка – это совсем другое ощущение. Ты никогда с этим не смиришься. И во мне теперь навсегда есть кусок вечной мерзлоты. Чисто из эгоистических соображений могу сказать, что, если тому суждено было случиться, я рад, что это случилось тогда. Когда он был слишком мал, чтобы даже к кому-то привязаться. Теперь не проходит недели, чтобы он не напоминал о себе внутри меня. В моей жизни не хватает одного мальчика. Кто знает, может быть, он заткнул бы отца за пояс. Я написал в записной книжке, когда работал над этой книгой: “Время от времени Тара вторгается в мои мысли. Мой сын. Ему бы сейчас было за тридцать”. Тара живет внутри меня. Но я даже не знаю, где этот бедный пацан похоронен, если вообще его похоронили.

В тот же месяц, когда умер Тара, я пригляделся к Аните и понял, что есть только одно место, куда можно отправить Энджелу, пока все это утрясается, – дом моей матери. И, когда мы только начали думать, что надо бы ее забрать, она уже как следует обосновалась в Дартфорде под крылышком у Дорис. И я подумал – уж лучше оставить ее с моей мамочкой. У девочки теперь спокойная жизнь, хватит с нее этого безумия, пусть растет как нормальный ребенок. И она выросла, причем замечательно выросла. Дорис тогда была на шестом десятке и могла спокойно поднять еще одного ребенка. Когда ей предоставили такую возможность, она за нее ухватилась. Они с Биллом вместе. Я знал, что меня снова будут тягать, и снова, и снова, и какой смысл был воспитывать дочь, зная, что за дверью всегда копы? По крайней мере я знал, что у Энджелы есть убежище в этом моем безумном мире. Энджела оставалась с Дорис следующие двадцать лет. Марлона я держал при себе, ездил с ним до августа, когда кончился тур.

* * *

Я забрал все свое барахло из “Уика”, когда Ронни Вуд в том году, 1976-м, из-за налогов эмигрировал в Америку. Мы не могли вернуться на Чейн-уок из-за круглосуточного патруля у дверей и всех этих “О, привет, Кит”. Когда мы там жили, это была жизнь при закрытых окнах и задернутых занавесках – герметичное существование, натуральная осада, люки задраить.

Мы старались элементарно выжить и все время держаться на шаг впереди властей. Постоянное кочевье, предварительные звонки: “У вас там иглы достать можно?” Самый, блядь, обычный торчковый быт. Тюрьма, которую я построил себе сам. Мы какое-то время кантовались в Лондоне в отеле Ritz, пока нам не пришлось выметаться на том основании, что номер благодаря Аните стал нуждаться в ремонте. Марлон в первый раз нормально пошел в школу – в Хилл-хаус, где носили оранжевую форму и, кажется, учеников в основном занимали тем, что водили парами по лондонским улицам. Мальчики Хилл-хауса были такой же лондонской достопримечательностью, как челсийские пенсионеры[214]. Марлон, само собой, переживал все это как глубокий шок или же, как он потом предпочитал об этом вспоминать, “сплошной кошмар”.

В это время Джон Филлипс из распавшихся Mamas and Papas как раз жил в Лондоне. У него с его новой женой актрисой Женевьев Уэйт и их маленьким сыном Тамерланом имелся дом в Челси на Глиб-плейс. И мы нашли там приют на какое-то время, переселились к нему жить. До этого мы уже строили планы поработать вместе над сольным альбомом Джона для Rolling Stones Records – Ронни, Мик, Мик Тейлор и я должны были на нем играть. Ахмет Эртегун финансировал это дело деньгами Atlantic Records. Неплохая идея в принципе – на бумаге. Джон был классный чувак, реально прикольный, и работать с ним было интересно (хотя он был и чокнутый). Он написал почти все те песни для Mamas и других, которые стали знаковыми для определенного периода, кое-какие на пару с его бывшей женой Мишель Филлипс: California Dreamin', Monday, Monday, San Francisco (Be Sure to Wear Flowers in Your Hair).