был весь унизан гвоздями, которые втыкали дервиши, чтобы вешать своё тряпьё. В нескольких шагах оттуда на обвитой железными обручами мачте ещё сохранились обрывки почерневшего и сморщившегося на солнце человеческого мяса.

— Это место казни одного губернатора, обворовавшего казну. Он был привязан к мачте и пронзён стрелами, а тело его оставлено на ней. Ужасная огласка этих казней доказывает закоснелую хищность бесстыдных чиновников. Шах время от времени делает это для примера другим.

Флориза покинула своих спутников. Она направилась к дворцу, где опечаленная Мари́ ожидала возвращения своих друзей в прохладном и тенистом патио, украшенном диванами.

Она вошла смеющаяся и сияющая, с цветами на груди и с хлыстом в руке. Она с места начала разговор:

— Восхитительная прогулка: и какая прекрасная погода, чтобы пробежаться по полям. Тебе надо бы пройтись, Мари́: свежий воздух был бы для тебя полезен.

— Я была немного утомлена.

— Не говори глупостей, я тебя слишком хорошо знаю. Жак любит тебя, а ты — его, и ты не знаешь, на что решиться, — вот в чём всё дело.

— Ах, мой Бог, да, раз ты знаешь мои сердечные дела. Видишь ли, мы не такие женщины, как другие; мы до сих пор жили свободно от общества, так же честно, как другие, без сомнения, честнее, чем некоторые честные женщины, чистота которых состоит в прикрывании своей нечистоты под ложной внешностью чистоты. Разве любовь — не добродетель, придающая душе благородство и чуткость лучше, чем это делают законы и социальные условия? Я страдаю от своего колебания и не знаю, на что мне решиться. Я всю жизнь буду носить траур по моём бедном Жане, и, если когда-нибудь моё сердце должно иметь какое-нибудь расположение к другому, этот другой будет не кто иной, как его племянник, который напоминает мне его и в котором, мне кажется, он снова оживает. Одна мысль о ком-нибудь постороннем была бы преступлением; я оправдываю себя, когда думаю о Жаке — добром, великодушном, сдержанном, который так похож на моего Жана.

— Полно, — сказала нежно Флориза, опускаясь перед ней на корточки и обнимая её, ты хорошо видишь, что любишь его. Тогда зачем же делать его несчастным?

Мари́ подняла глаза к небу, пожимая плечами, и сказала:

— Кто знает?

В это время все вернулись. Завтрак был довольно весел. Говорили о большом празднике шатира, назначенном на другой день и на который их пригласили в императорскую ложу.

Выйдя из-за стола, Мари́ удалилась одна с маленьким Пьером подышать чистым воздухом в парке. Она принялась читать, растянувшись в длинном кресле пред зелёной, цветущей рощицей, освежаемой водоёмом с падающими струями воды. Жак знал, что Флориза должна была с ней говорить. Он тотчас же догнал её, и Мари́, улыбаясь, сказала:

— Полно, большой ребёнок, садитесь.

— Как вы себя чувствуете? Вам, по-видимому, лучше, значит, вы больше не больны, потому что любезны; вы снова естественны.

— Благодарю.

— Полноте, не шутите со мною как с ничего незначащим вздыхателем, которым играют. Вы мне даёте досадную роль.

— Образумьтесь, мой друг, — сказала Мари́ строже, кладя свою руку на его, — я придаю вашему расположению важность, какой оно заслуживает, и я была бы истинно и глубоко огорчена, если бы я его лишилась.

— Предположение немыслимое, по крайней мере пока я жив. Я вас так люблю...

Он покрыл поцелуями руку Мари́; она не отнимала её.

— Что же вы ничего не отвечаете? — спросил он.

— Что же мне сказать вам?

— Вот как! Когда объясняешься с людьми, которых любишь, так желательно знать, не сердишь ли их.

— Объяснения всегда льстят женщине; вы меня не рассердили.

— Вот и всё? Полно, мы не понимаем друг друга. Я вас безумно люблю, до потери смысла, и вижу вас всегда спокойной, улыбающейся; вы отвечаете вежливым расположением на моё жгучее пламя; у вас голова и сердце одинаково свободны и голова господствует над сердцем.

— Так теперь вы со мною спорите? Вы — оригинал.

— А вы — бесчувственная, жестокая!

— Что же вам надо, требовательный друг?

— Я вам сказал, как я вас люблю, — ответил он, приближаясь к ней, — но не могу ли я узнать в свою очередь ваши чувства относительно меня?

Мари́ не ответила, но она не сопротивлялась, когда Жак охватил рукой её стан и страстно поцеловал её в губы. Тогда она поднялась улыбающаяся, смотря на Жака влажными от радости и счастья глазами, и мило сказала ему:

— Вы теперь убедились?

Жак стоял перед ней на коленях.

— О, ещё не уходите, обожаемая Мари́, дайте мне опьяниться вашим голосом и видом и излечить этой минутой опьянения мои страдания в продолжение долгих месяцев.

Мари́ улыбнулась и пожала ему с любовью руку.

Они отправились разыскивать маленького Пьера, игравшего позади кустов. Жак взял его на руки и расцеловал. Он распростился, и Мари́, сказала ему, посылая потихоньку поцелуй:

— Возвращайтесь скорее.

Она была счастлива. Играя с мальчиком, она спросила его:

— Ты очень любишь твоего двоюродного брата Жака?

— О, да, он милый.

Она была рада этой общности любви и сказала:

— Был бы ты доволен, имея его отцом?

Маленький попрыгун, потирая руки, сказал:

— Двоюродный брат Жак нас больше не покинет? Какое счастье, мамочка!

Эта радость принесла облегчение Мари́, видевшей в детском излиянии самое непорочное одобрение принятому ею решению.

Последующее затем время было как бы брачной помолвкой, в честь которой шахом были бессознательно предложены празднества. Мари́, становившаяся всё красивее и в хорошем настроении, весело вела дела посольства. Теперь она вложила в эту задачу всё своё сердце и благодаря этому замедлила посвятить себя любви, чтобы окончить с политикой.

Таким образом, посольство его величества Людовика XIV должно было окончиться одновременно торговым трактатом и тройной свадьбой: Жака, Альвейра и доктора Робэна. Свадьбы были назначены на другой день торжественной аудиенции, и настоятель монастыря капуцинов имел честь всё приготовить для них. Рабочие начали украшать церковь.

На другой день, когда Жак и Мари́ решили свой брак, было назначено празднество в честь шатира, на которое они были приглашены. Даваемое шахом такого рода празднество представляло большое торжество. Шатир был придворный слуга, в одно и то же время гонец и танцор. В Персии танцуют только слуги и распутные женщины, поэтому один персиянин, увидев в Версале танцующего Людовика XIV, сказал: «Это — хороший шатир».

Такого рода люди, согласно