Курильницы с благовониями вносили в светлый, белый зал тёплую и томную атмосферу. Пред ступенями трона стояли главные вельможи в пёстрых одеждах с широкими рукавами, в богатых шёлковых поясах, в парчовых плащах, отороченных соболями. Судьи и советники короля, призванные на торжественное заседание, сидели в самых богатых одеждах; все государственные сановники были размещены по чинам на трёх возвышениях. Над троном расстилался бархатный балдахин; две передние стойки, поддерживающие его, оканчивались золотыми шарами. Августейшую особу шаха охраняли двенадцать молодых, белых евнухов, самых красивых во дворце.

В это утро шах присутствовал при совершении правосудия над турецким узником, закованным в цепи. В грязной юбке, его туловище было обнажено, цвет кожи жёлтый, волосы обриты, взор испуган; он трясся всем телом, и от страха дряблые мускулы его рук и груди подпрыгивали.

В этот момент церемониймейстер, преклоняя колени и падая ниц, вскарабкался на возвышение трона, простираясь по полу.

— Что такое? — спросил шах.

Государственный сановник, прикасаясь лбом к полу, объяснил, что управитель дворцом привёл к двери молодого француза, которому поручено известить о прибытии французского посольства и попросить аудиенции у шаха. Шаху было известно, что должно прибыть посольство, и он приказал допустить просителя. Позади вводителя появился Жак, племянник покойного Фабра, в блестящем мундире французского дворянина, в шляпе с перьями, в вышитых чулках, в лакированных башмаках на красных каблуках, в василькового цвета кафтане, с бантом из лент цвета увядших листьев на чашке тонкой шпаги. Он проделал пред троном обычные приветствия и объяснил через переводчика цель своего прихода, которая состояла в просьбе попросить аудиенции для сына посланника французского короля^ Пьера Фабра, и посланницы французских принцесс Мари́ Пёти. Он кратко объяснил о многочисленных опасностях и всякого рода препятствиях, которые задерживали их движение в продолжение целого года, с тех пор как они покинули Константинополь, и поздравлял себя, что наконец мог достигнуть подножия трона наимогущественнейшего из восточных монархов, с которым Франция будет счастлива заключить союз.

Шах ответил дружеской улыбкой и подал Жаку знак сесть. За отсутствием стульев он был принуждён сесть, как другие, на корточки; это было для Жака тем более неудобно, что ему были известны персидские приличия, а согласно им неприлично выставлять кончики ног и показывать последние; надо садиться так, чтобы их скрыть: этого требовал этикет.

Между тем шах, не думая более о Жаке, принялся за своё дело и приказал объяснить себе обстоятельства,. при которых захватили этого турка в Персидском государстве.

Всё это время Жак с любопытством смотрел вокруг себя и восхищался чужеземной роскошью, счастливый, что наконец добился желательного успеха, столько раз подвергавшегося опасности. От Эривани всё шло согласно их желанию, и Жак во время правосудия над турком умственно проделал вторично это приятное путешествие по Персии, грозного и недоступного государя которой он видел теперь пред собой.

Путь от Эривани до Испагани был длинный, но они встретили повсюду наилучший приём, и теперь, впрочем, со времени обращения на путь святости Мишеля и его удаления вместе с отцом Монье, безопасность, благодаря которой они отдыхали, сократила им путь после стольких опасностей и насильственных отлагательств.

Они смело проезжали через посады и деревни, и незначительного приключения в пути им было достаточно для препровождения времени. Робэн записывал любопытные замечания относительно нравов этой необычайной страны-цветника, красные оттенки которого напоминали иногда кровяные пятна. Однажды вечером на границе одного города он увидел своих персидских собратьев за работой, позабавившей его. Они с криками носили вокруг одного дома большую чашу, наполненную плодами и цветами.

— Что это означает? — спросил он у переводчика.

— Они вызывают болезнь из жилища, — ответил переводчик. — В доме есть больной, и, чтобы отвлечь болезнь, надо её обольстить, предложив ей плодов; тогда она покинет жертву и, как муха, устремится на эту чашу, которая её очаровывает и задерживает.

— Вот так новая медицина, — сказал Робэн, качая головой, — может быть, она так же благоразумна, как и моя, и даже здоровее, чем моя? Не надо, чтобы доктор Гекэ услышал меня.

И он продолжал путь, покачивая головою.

Пока великий шах с гневным взором слушал доклад судьи относительно турецкого узника, Жак думал о перипетиях в их пути и переживал их. Жак с виду казался внимательным, но продолжал обозрение своих воспоминаний: о переходах под открытым небом, об остановках в развалинах и о ночах, наводнённых москитами. Когда они куда-нибудь приезжали, то слуги, прежде чем войти, стояли на пороге, смотрели на небо, бормоча молитву и хлопая три раза в ладоши.

— Что ты там делаешь? — спросил однажды Альвейр у своего переводчика, которого он застал в таком положении.

— Господин, теперь ты можешь войти и спать под этой крышей; я произнёс молитву против ужаления скорпионов.

Пока Жак думал обо всём этом, последовавшая суета напомнила ему о настоящем положении. В большом тронном зале доклад был окончен, и шах подал знак. Двое придворных слуг поднесли ему два медных чеканных блюда; на каждом из них лежал широкий ятаган; их рукоятка и ножны были покрыты золотой отделкой. Шах встал, взял саблю одну после другой, вытащил оружие из ножен, попробовал пальцем остриё и, выбрав одно из них, медленно направился с спокойным олимпийским величием к узнику, от страха упавшему на колени. Он приказал ему встать, и в то время, когда несчастный с трудом выпрямил своё туловище, шпага описала круг и опустилась на плечо турка; его отрубленная голова отлетела на колени сановника, сидевшего недалеко оттуда. Жак побледнел от ужаса. Это зрелище было страшно. Сановник взял за волосы окровавленную голову; её глаза и губы ещё делали рефлексивные движения. Он поставил её пред собою, как бюст, и кровь, вытекавшая из вен, окрасила ковёр, тогда как тело откинулось к одному из столбов трона. Рабы тотчас же убрали эти ужасные останки. Шах бесстрастно вытер об один из отворотов своей шубы покрасневшее остриё клинка; распространился острый запах крови и мёртвого тела; благовононосцы подали новые курильницы. Шах направился к слуге, принёсшему второй ятаган; дрожь беспокойства и тревоги пробежала по присутствующим.

Когда персидский шах делал движение, никто не мог быть уверенным, что его голове и жизни не угрожает опасность.

Жестокость персидских государей была легендарна. Казалось, что в их венах ещё текла кровь Камбизов, о которых Геродот привёл такой необычайный рассказ:

Камбиз сказал одному льстецу:

— Скажи мне без лести, что думает обо мне народ.

— Что вы лучший из государей, — ответил тот, — он находит