в Персию для основания там своих торговых домов. Шах, благосклонно улыбаясь, выслушал его содержание и объявил, что это ему совершенно подходит, но что, однако, он рассмотрит его подробнее в совете своих министров, прежде чем иметь возможность передать ей через короткое время официальное утверждение для вручения его двоюродному брату, королю Франции. Разговаривая, он с улыбкой посматривал на толстого врача Робэна, который с бесконечным трудом старался придать себе приличную осанку, то есть сидеть на пятках, не показывая кончика своих ног, как должно делать в хорошем обществе. Он смеялся, видя, как врач запыхался и вздыхал, и объявил, что разрешает ему не стесняться и сесть, как ему удобно; это было знаком большой благосклонности.

Шах беседовал с Мари́ и её спутниками более получаса, обращаясь к каждому с любезным словом и спрашивая у Пьера, любит ли он охоту; он подарил ему свой нож, украшенный драгоценными каменьями; он также спросил Жака и Альвейра, нравится ли им Персия, и расспрашивал о вооружении французских солдат; Флоризе он сказал, что своей свежестью она превосходит скипидарное дерево его парка, и своей любезностью показал всем, что союз с Францией ему вполне подходит.

Когда аудиенция была окончена, то он предложил прогуляться по садам, и весь двор был поражён таким редким поступком шаха и его необычайной приветливостью. Шах и его свита таким образом сопровождали Мари́ до беседки Тамерлана, где самые красивые из юных грузин дворца подавали под звуки таинственной, невидимой музыки сласти, варенье, кофе, чай и трубки.

Шах втянул в себя клубы табачного дыма и предложил свой кальян Мари́; большей чести он не мог оказать ей. Она вдохнула из кальяна голубоватый дымок, и ей казалось, что в его лёгких облачках она на секунду увидела своё прошедшее: игорный дом в улице Мазарини, Константинополь, ловушку Арарата, бледное лицо Фабра — все опасности и драматические перипетии своего путешествия. Но воспоминания обо всём внезапно исчезли, как и сам дым, в лучезарной радости этого прекрасного дня, в светлой надежде будущего, озарённого любовью, в восхитительном ожидании того светлого завтра, которое её отдаст дорогому Жаку, — во всём этом ослепительном апофеозе, приготовленном для неё, как ореол её торжества.