А время шло. Я долго не видел Бранда. Да и он не давал о себе знать. Картины его ни разу не выставлялись в Копенгагене, только ближе к рождеству замелькали в витринах книжных магазинов цветисто размалеванные обложки рождественских журналов.

В Свенборге и в ближайших его окрестностях Бранд неизменно считался первоклассным художником. Но время сенсаций миновало. Религиозные картины его представляли лишь локальный интерес. Остальная страна как- то скоро забыла о художнике, поднятом «Оксфордским движением». Не могло же его «обращение» постоянно занимать умы. На одном пьянстве или трезвенности художник долго не продержится на поверхности.

Да и об «Оксфордском движении» больше не говорили. Газеты прекратили рекламную шумиху вокруг него. М-ра Бакмена и его команду потянуло в другие охотничьи угодья. В Дании движение пошло на убыль, а вскоре о нем и вовсе забыли.

Вместо этого стали увлекаться иной игрой под названием «Йо-йо». Но и это увлечение оказалось кратковременным, оно тоже было быстро забыто и даже вспоминалось с трудом, что же такое «Йо-йо».

Вольбека тоже забыли. Полиция заявила, что она провела тщательное расследование. О его исчезновении объявлялось по радио. Газеты помещали его фотографии, описание его примет. Однако его труп не удалось найти.

«Не что иное, как самоубийство, — заявила полиция. — Сомнений нет, самоубийство. У такого человека, как Поуль Вольбек, было достаточно оснований покинуть этот мир».

На том все разговоры и прекратились.

Фру Друссе я видел довольно редко. Она стала еще более загадочной. Всякий раз, когда я встречал ее, она заводила речь о переселении душ, о передаче мыслей, о магии, занималась вызовом духов и всевозможной колдовской тарабарщиной. А в промежутках между этим сочиняла кулинарные рецепты. Помимо кулинарной странички она обрела новое занятие — составляла гороскоп недели для читателей «Семейного журнала».

—      Я составила гороскоп и для себя, — сказала она печально, когда я однажды повстречал ее на улице.

—      Вот как! И что же он предсказывает?

—      Я умру двадцать седьмого декабря этого года.

—      Боже милостивый, что за страсти! Вы уверены, что составили его правильно?

—      Звезды не лгут.

—      Что ж, это очень прискорбно.

—      Нисколько. Жизнь не представляет никакой ценности для меня. Я не боюсь смерти. Смерть — не безвозвратное исчезновение. Я с радостью жду двадцать седьмого декабря.

Пришло 27 декабря, а фру Друссе и не думала умирать. Она была в полном здравии, когда я столкнулся с ней в первых числах января на улице Норрегаде.

—      Рад вас видеть, фру Друссе, живой и здоровой. Вы великолепно выглядите. А осенью прошлого года вы говорили, что умрете двадцать седьмого декабря. Как хорошо, что ошибся гороскоп!

—      Жива? Кто сказал, что я жива? — Она поглядела на меня широко открытыми глазами. — Откуда вы знаете, что я не умерла в тот самый, названный вами день?

—      Многое свидетельствует о том, что вы живы. Ну хотя бы то, что вы стоите здесь и разговариваете со мной. На вас новое пальто и шляпа, в руках — сумка, перчатки и зонтик. К тому же вы выглядите вполне здоровой.

—      Здоровой! Могу вам поведать кое-что. Я мертва. Я действительно умерла двадцать седьмого декабря. Вы разговариваете с мертвецом!

Мы еще немного постояли, затем распрощались, и она пошла домой в сторону площади Фруе Пладс. Жила она по-прежнему на Фиулстреде. Прощаясь, она сказала:

—      Заглянули бы как-нибудь. Только позвоните перед приходом!

Так что у нее был телефон, телефонный номер. Это после смерти-то. И она продолжала регулярно публиковать кулинарные рецепты.

Мир становился все более и более мистическим. При таких обстоятельствах не трудно составлять гороскопы.

Ну как же...

Однажды пожаловали приверженцы «Оксфордского учения» с песней, барабанным боем, трам-там-там. И «обращали» людей. Затем незаметно испарились, словно роса с восходом солнца. Учредилось великое братство народов во Христе. Но у людей по-прежнему разные доходы. Несколько тысяч человек стали обращенными, однако разницы заметить не удавалось. Фру Друссе утверждает, что она мертва, хотя разгуливает по Копенгагену, живая и невредимая.

Бранд утверждал, что он убийца, хотя не заикнулся об этом, каясь в своих грехах.

Вольбек исчез, и полиция считает, что его нет в живых, хотя труп его не найден.

Бранд же утверждал, что видел и прятал два экземпляра вольбековского трупа.

Что и говорить, удивительные времена...

Глава 13

Жил в Свенборге человек, который зарабатывал уйму денег, производя различные алкогольные напитки из датских плодов и ягод.

«Монастырский добрый ром из черной смородины» — назывался один из них. Причем на судебном разбирательстве было доказано, что он действительно был из черной смородины.

«Истинно старинное монастырское вино, — гласила готическая этикетка на бутылках с другим напитком, — изготовляется набожными монахами». На самом же деле это монастырское вино варили фюнские девушки из стеблей ревеня за 16 крон в неделю.

И хотя на завод не имели доступа ни один монах или пробст, — сам заводчик был человек набожный и благочестивый. Звали его Нильсен, и, несмотря на заурядную фамилию, он был широко известной личностью не только в Свенборге, но и во всей стране.

У него были огромнейшие плантации ревеня и черной смородины. Он владел отелями и кабачками. Так как Нильсен заседал в правлении туристской фирмы, то из его заведений каждое лето велись специальные радиопередачи, так что их знал каждый ребенок в стране.

Это Нильсен при въезде в Свенборг построил известный трактир «Старинный лесничий двор», где проезжие автомобилисты утоляли жажду монастырским вином, сидя под закопченными сводами у камина с потрескивающими углями, а официант в голубом жилете с желтыми рукавами и в шутовском колпаке напевал: «Так выпьем же, дорогие братья!»

И, уж конечно, Нильсен построил прославленный во всей стране кабачок «Древний монастырский погребок» в Оденсе. Здесь монастырский напиток из черной смородины подавали официанты в монашеских рясах. И, хотя они отказывались носить сандалии на босу ногу, атмосфера в погребке и без того была вполне приглушенной и мрачной. Вскоре кабачок