Судьба (или, вернее, провиденье)

Примчала нашу барку, для которой

Мы сами не могли назначить порт,

В прекрасную, достойнейшую гавань.

Флетчер

Острова в заливе Ферт-оф-Клайд, теперь легко доступные благодаря ежедневным рейсам дымящих пароходов, были во времена наших отцов уединенными местами, куда редко забирались как путешественники, так и всякие другие посетители. Острова эти славятся редкой и разнообразной красотой. Гористый Арран, или, по-другому, Альпийский остров, изобилует величественными и необычайно романтичными пейзажами. Бьют отличается более мягким и лесистым характером местности, Камрей, словно противопоставляя себя обоим, замечателен своей ровной зеленой поверхностью; он похож на цепь, протянувшуюся вдоль залива, между отдельными, широко расставленными звеньями которой проглядывает океан. Рознит, значительно уступающий им по размерам, расположен гораздо выше и ближе к западному берегу залива, вблизи начала озера, называемого Гар-лох, и недалеко от озер Лонг-лох и Синт-лох, или Холи-лох, которое, начинаясь на западе горной Шотландии, соединяется с устьем Клайда.

Свирепые холодные ветры, которые так губительно действуют весной на посадки овощей в Шотландии, ощущаются гораздо меньше на этих островах; за исключением Аррана с его гигантскими высотами, они не подвержены и штормам с Атлантического океана, так как расположены в глубине залива и прикрыты берегами Эршира. Поэтому нежные березки, плакучие ивы и другие рано распускающиеся и клонимые ветром деревья растут в этих благодатных укрытиях с пышностью, невиданной в наших восточных областях, а сам воздух благодаря его мягкости считается целебным для легочных больных.

Из всех островов Рознит больше других прославился своей живописной прелестью, и поэтому графы и герцоги из рода Аргайлов издавна любили гостить здесь: местом их временного жительства являлся охотничий или рыбачий домик, превращенный последующими перестройками в настоящий дворец. Когда лодка, которую мы оставили пересекающей залив, приблизилась к острову, глазам сидевших в ней предстала резиденция герцога во всей ее оригинальной простоте.

У места высадки, частично скрытого низкими, но развесистыми дубами и кустами орешника, виднелись два-три человека, очевидно, ожидавшие их прибытия. Джини не обратила на них никакого внимания, и поэтому велика же было ее изумление, когда, оказавшись на берегу, куда ее перенесли гребцы, она попала прямо в объятия своего отца!

Это было так чудесно, что напоминало скорее счастливый сон, чем действительность! Она высвободилась из его крепкого и нежного объятия и слегка отстранилась, чтобы убедиться, что это не обман чувств. Но нет, стоящий перед ней человек был не кто иной, как сам почтенный Дэвид Динс в своем лучшем светло-синем воскресном кафтане с крупными металлическими пуговицами, в камзоле и штанах из того же материала, в крагах из плотной серой ткани с знакомыми ей медными пряжками, в широкополой синей шляпе, сдвинувшейся назад, когда он в порыве безмолвной благодарности возвел глаза к небу. Она смотрела на седые пряди, выбившиеся из-под полей шляпы, на обветренные скулы, на высокий, покрытый морщинами лоб, на ясные голубые глаза, не потускневшие с возрастом и ярко блестевшие из-под нависших бровей, на черты лица, обычно строгие и суровые, преображенные теперь непривычным для них выражением восторженной радости, нежности и благодарности. Да, это был Дэвид Динс! И оба они были так невообразимо счастливы присутствием друг друга, что если я когда-либо увижу вновь моих друзей Уилки и Аллана, я попрошу у них или даже украду набросок с этой сцены.

— Джини, моя родная Джини, самая послушная дочь на свете! Самому Богу Израиля надлежало бы быть твоим отцом, а не мне, недостойному! Ты вызволила нас из рабства, ты вернула честь нашему дому. Да благословит тебя Господь, дитя мое, ты заслужила его благодать! Но он уже благословил тебя, ибо избрал тебя орудием своей милости! Произнося эти слова, Дэвид Динс не мог сдержать слез, хотя растрогать его было не так-то легко. Арчибалд из деликатности отвел зрителей в сторону, так что только лес и садившееся солнце были свидетелями полноты их чувств.

— А Эффи? А Эффи, дорогой отец? — жадно спрашивала Джини, непрестанно перемежая этим вопросом излияния радости и благодарности.

— Ты еще услышишь, ты еще услышишь, — поспешно ответил Динс и вновь стал возносить благодарность небу за то, что Джини осталась невредимой в стране смертоносной епископской власти и сектантской ереси, а также и за то, что она спаслась от всех дорожных опасностей и львов, рыскающих в пустыне.

— А Эффи? — вновь повторяла любящая сестра. — И… и (с какой охотой сказала бы она: «Батлер», — но решила все-таки видоизменить вопрос)… и мистер и миссис Сэдлтри, и Дамбидайкс, и все друзья?

— Все здоровы, все здоровы, благодарение Богу!

— А… а… мистер Батлер? Он был нездоров, когда я ушла.

— Он совсем поправился, — сказал отец.

— Слава Богу! Но, отец, Эффи, как Эффи?

— Ты больше ее никогда не увидишь, дитя мое, — ответил Динс торжественным голосом, — теперь ты единственный лист на старом дереве, дай тебе Бог здоровья!

— Она мертва! Убита! Извещение пришло сюда слишком поздно! — закричала Джини, ломая руки.

— Нет, Джини, — возразил Динс тем же печальным и серьезным тоном,

— плоть ее жива и избавлена от всех земных горестей; если бы так же жива была ее вера, а душа — так же избавлена от пут сатаны!

— Господи, помилуй нас! — воскликнула Джини. — Неужели это заблудшее дитя оставило вас ради того негодяя?

— Вот именно, — сказал Динс, — она покинула своего старого отца, кто молился и проливал за нее слезы, она покинула свою сестру, трудившуюся ради нее, как родная мать, она покинула прах своей матери и землю своих предков и ушла в чужой край с этим сыном Велиала, исчезла темной ночью из отчего дома. — Он замолчал, не в силах говорить от скорби и возмущения.

— И с этим человеком? С этим страшным человеком? Оставила нас, чтобы пойти за ним? О Эффи, Эффи, кто бы мог этого ожидать после дарованного тебе освобождения!

— Она ушла от нас, дитя мое, потому что она не такая, как мы, — ответил Динс. — Она засохшая ветвь, на которой никогда не созреет плод благодати, козел отпущения, ушедший в мирскую пустыню и унесший с собой грехи нашей маленькой общины. Да будет с ней милость Божья! Она еще познает, как велик в своей милости Господь, ибо придет час и ей обратиться к нему. И ежели ей суждено войти в царствие небесное, то всевышний вспомнит о ней! Что сказала бы ее мать, эта славная и незабвенная матрона — Ребекка Мак-Нот, память о которой живет в Ньюбэтле подобно благоухающему цветку, а в Лагтоне — подобно чаше с ладаном? Да свершится воля Господня: пусть идет своим путем, пусть сеет и жнет сама — Бог знает свой час! За нее вознесли столько молитв, что, может быть, она и не собьется с пути праведного окончательно. Но никогда, Джини, никогда не будем упоминать ее имя… Она ушла от нас, как те быстро текущие ручьи, о которых говорил Иов многострадальный: «Когда становится тепло, они умаляются, а во время жаров исчезают с мест своих. Уклоняют они направление путей своих, заходят в пустыню и теряются».