хочу: он так старался устроить нам этот отъезд!

_____

Пишите о себе. Нашли ли дачу: На новом ли месте или на прежнем? Как здоровье Вашей матушки? Все ли Вы вместе? — Пишите о душевном: главном.

Обнимаю Вас и очень прошу простить за просьбу.

                                       МЦ.

<К письму приклеен засушенный цветок с надписью>

Цветок олеандра.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 127–129 (с купюрами). СС-6 С. 426–427. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 226–229 С уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2009. С. 270–272.

58-35. Н.А. Гайдукевич

France

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

13-го июля 1935 г.

                         Дорогая Наташа,

Пишу Вам под пинией, рядом с кактусом, — и не думайте, что я от этого счастливее.

La Favi*re — роскошное место, природой — роскошное, а я никакой роскоши никогда не терпела, кроме — словесной (гоголевской и, иногда, — собственной: вся «Царь-Девица», например)[1262] — и бирюзы на серебре (у меня был такой курганный браслет, сплошь осыпанный, — его у меня в Медоне украли)[1263]. Здесь: пальмы, кактусы, эвкалипт, кипарис, мирт, мимоза, олеандр над головой, <пропуск одного слова> рукой и под ногой. (NB! Масса змей, но только две породы: либо двухметровые желтобрюхи, жрущие цыплят либо гадюки (и даже «чки»,) — на одну такую чуть было не наступила: еле удержала ногу, а она от страху совершенно исступленно затанцевала. — Змеи ведь тоже относятся к роскоши. — Дальше море, тоже — роскошь — драгоценное, раз «средиземное» (иначе бы земли его не хранили) — нестерпимо-великолепных цветов. И приморские Альпы. И — виноградники. Словом, по чести, угнетена этой роскошью — этой ответственностью[1264]. Сколько народу мне сейчас завидуют или — завидовало бы. (Я к этому не привыкла. Внутренним дарам никто не завидует всерьез, а внешней славы у меня слишком мало…)

Такую природу — трудно любить. Мне — трудно. Да ей моя любовь и не нужна. Она — красавица. Она любви — требует, и ее не понимает. Что* тут делать поэту? (Положим — Пушкин. Но Пушкин Гончарову любил обратным поэту — мужчиной. С некоторым трепетом и даже раболепством и, позже, злорадством черной крови перед белой). Возвращаясь к природе: я куда более любила мой единственный и одинокий можжевеловый куст в Чехии, чем все здешние олеандры и тамариски.

Нельзя любить Ботанический сад.

Это — пока. Нынче — ровно две недели с нашего приезда.

_____

Назад — вкратце: за неделю до начала переходных, верней — триместриальных экз<аменов> — т.е. около 7-го июня — Мур вдруг стал жаловаться на живот, — сначала смешливо: — О — ох, живот болит, подымите меня, не могу встать! (не подумайте, что с горшка, — с постели), потом более серьезно, хотя все же с оттенком шутки (для детей живот сам по себе — вещь смешная, м<ожет> б<ыть> из-за пупка? к<отор>ый тоже смеется) на третий день (он всё время ходил в школу и, дома, бегал) повела к знакомой русской — докторше — обнаружила аппендицит и направила к Проф<ессору> Алексинскому[1265] (хирургу, — нашей еще московской и давнишней знаменитости, — Вы не могли не слышать). Два дня разыскивали А<лексин>ского, — исходили вёрсты и вёрсты! — наконец, 13-го вечером — добились. Посмотрел, опросил. Да, аппендицит. Я — «Не резать, конечно?» — Нет, резать — и завтра же.

(А 28-го с train de vacances — ехать. Понимаете мой ужас?)

Словом, 14-го утром был оперирован — первым. Лежал 10 дней. На 14-тый — поехали. Доехали. А завтра — ровно две недели как — здесь, и месяц — с операции. Еще носит бандаж, но уже можно снять. Уже ходили с ним за 1 * в<ерсты> за продовольствием и на почту. Уже — дня четыре — купается — тихонечко, конечно. И всё это — с разрешения и даже усиленного совета докторши, старой, русской и очень опытной.

Но — одна беда: почти что нечего есть. Верней: не* на что. Ему после операции нужно поправляться, а у нас в день на обоих — 7 фр<анков> при цене — мяса — 7 фр<анков> фунт, помидоры — 2 фр<анка> ф<унт>, яблоки — 3 фр<анка> 50 <сантимов>, и всё в таком роде. Здесь — обдираловка. Поэтому сидим на водяных супах и голой картошке. Умоляю, милая Наташа, если только можете, пришлите мне сто фр<анков> — Муру на еду. Как страшно подкосила операция: 700 фр<анков>, — причем А<лексин>ский от гонорару отказался, — только в лечебницу, да еще со сбавкой — и 10 дней пансиона, расходы по операции, оплата персонала, такое). Мы заплатили 400, и 300 остались должны. Уехали на деньги с моего вечера (читала своего «Черта» — повесть, о себе, конечно). Путешествие обошлось 500 фр<анков> — вдвоем, конечно, и с обратными билетами. Но на жизнь осталось — 7 фр<анков> в день. Совр<еменные> Записки в авансе отказали. А С<ергея> Я<ковлевича> просить невозможно: он 15-го должен заплатить кв<артирный> терм, т. е. 750 фр<анков>. Он и так себя ободрал, чтобы нас отправить. Ему я пишу (по системе Проф<ессора> Куэ[1266]) — Всё хорошо. Всё — очень хорошо. Всё — нельзя более хорошо. Он — живая совесть, т. е. — терзание, особенно, когда — в разлуке. И у него ничего нет. Кормится сейчас по знакомым, — его, к счастью (тьфу, тьфу!) все любят.

Мур пишет отцу (про Лаванду, — соседний курорт, куда бегаем опускать письма, когда пропустили почтальона:) — «Лаванду — довольно простой курорт. (NB! На курорте в первый раз!) Но есть и щеголи, и пальмы». Правда — хорошо? Пальма, ведь, сама — щеголь. (Не люблю.)

— Довольно эгоизма. — О Вас. — Как детские экзамены? Когда отъезды — и куда? Как семейные, даже семейственные дела (с карточки)? Как — душа? О чем — болит. (Душа есть — боль. Остальное есть — тело. Или — мысль.)

О встрече с Пастернаком и еще одной другой — когда откликнитесь[1267]. —Скорее. —