А Ваш адр<ес> — никогда не помню адресов — отпечатался у меня зрительно: вижу оборот Вашего конверта: Poplawska, 27а m. 1. А вот фамилия — трудновата: всегда ее списывала: Hajdukiewiczowa? или ck. Лучше — одно К.

Пишу на тряском столе, сидя на ящике, — простите за почерк. Облеплена мухами и об=трещена?=тре*ска=на? цикадами. Я не знала, что они живут на деревьях и так диаболически трещат. Хуже мотора, ибо — сотни моторов, без устали, с 6 ч<асов> утра до 7 ч<асов> веч<ера>.

Обнимаю Вас и умоляю простить за просьбу.

Примус — чудный, блестит как негр (не цвет, а блеск!) и работает — (тьфу, тьфу!) как китаец. Настоящий, шведский с надписью — даже по-русски.

Вот его — люблю.

Когда снимут — пришлю карточки.

Целую

                                       МЦ.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 117–121. Печ. по тексту первой публикации.

59-35. Б.Л. Пастернаку

<Июль 1935 г.>[1268]

Дорогой Б<орис>, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se pr*te * toutes les formes[1269]. Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть.

У тебя, напр<имер>, уже есть вся я, без всякой моей любви направленная на тебя, тебе экстериоризировать меня — не нужно, п<отому> ч<то> я все-таки окажусь внутри тебя, а не вне, т. е. тобою, а не «мною», а тебе нужно любить — другое: чужое любить.

И я дура была, что любила тебя столько лет напролом[1270].

Но мое дело — другое, Борис. Женщине — да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой — унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. Я бы хотела бы — не могла. Раз в жизни, или два? — я любила необычайно красивого человека, но тут же возвела его в ангелы.

Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я — очень глупа.

Логически: что* ты мог другого, как не звать меня <оборвано>. Раз ты сам не только в ней живешь, но в нее рвешься. Ты давал мне лучшее, что* у тебя есть. Но под всеми твоими навязанными в любовь бабами — была другая правда: и ты со мной был — по одну сторону спорящего стола.

Я защищала право человека на уединение — не в комнате, для писательской работы, а — в мире, и с этого места не сойду.

Ты мне предлагал faire sans dire[1271], я же всегда за — dire[1272], к<отор>ое и есть faire:[1273] задира этого дела!

Вы мне — массы, я — страждущие единицы. Если массы вправе самоутверждаться — то почему же не вправе — единица? Ведь «les petites b*tes ne mangent pas les grandes[1274]» — и я не о капиталах говорю.

Я вправе, живя раз и час, не знать, что* такое К<олхо>зы, так же как К<олхо>зы не знают — что* такое — я. Равенство — так равенство.

Мне интересно всё, что было интересно Паскалю[1275] и не интересна всё, что было ему не интересно. Я не виновата, что я так правдива, ничего не сто*ило бы на вопрос: — Вы интересуетесь будущим нарсуда? ответить: О, да. А я ответила: нет, п<отому> ч<то> искренно не интересуюсь никаким и ничьим будущим, к<отор>ое для меня пустое (и угрожающее!) место.

Странная вещь: что ты меня не любишь — мне всё равно, а вот только вспомню твои К<олхо>зы — и слёзы[1276]. (И сейчас пла*чу.)

Однажды, когда при мне про Микель-Анджело сказа<ли> бифштекс и мясник, я так же сразу заплакала — от нестерпимого унижения, что мне (кто я, что*бы…) приходится «защищать» Микель-Анджело.

Мне стыдно защищать перед тобой право человека на одиночество, п<отому> ч<то> все сто*ющие были одиноки, а я — самый меньший из них.

Мне стыдно защищать Микель-Анджело (одиночество) — оттого я и плачу.

Ты скажешь: гражданские чувства М<икель>-А<нджели>. У меня тоже были гражданские — т. е. героические — чувства, — чувство героя — т. е. гибели. — Не моя вина, что я не выношу идиллии, к к<отор>ой всё идет. Воспевать к<олхо>зы и з<аво>ды — то же самое, что счастливую любовь. Я не могу.

<Запись после письма:>

(Набросок письма карандашом, в книжку, на скворешной лестнице, в Фавьере, пока Мур спал. Письмо было лучше, но Б<орис> П<астернак> конечно его не сберег.)

Впервые — НСТ. С. 506 507. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 554–556.

60-35. Е.И. Унбегаун

<Лето 1935 г.>[1277]

                         Милая Елена Ивановна,

1) Что Вы сейчас делаете, т. е. где сидите?

2) Если идете на море, захватите с собой бормскую группу[1278] — мне очень хочется посмотреть.

3) Если Вас нет — зайду в 4 ч<аса>, 4 * ч<аса>,

                                       МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 253. Печ. по тексту первой публикации.

61-35. А.А. Тесковой

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

11-го августа 1935 г.

                         Дорогая Анна Антоновна,

Я недолго жила в Чехии и собственно жила не в Чехии, а на краю деревни, так что жила в чешской природе, за порогом культуры, т. е. природы + человека, природы + народ. И руку на сердце положа люблю. Люблю бескорыстно и безответно — как и полагается любить. И — может быть — даже безнадежно, ибо: увижу ли еще когда? (Люди, когда безнадежно — перестают любить.) То малое, что я видала от Праги — так далеко живя — навсегда для меня включилось в M*rchen meines Lebens[1279], как свою жизнь назвал Андерсен[1280].

А Пражский Рыцарь — навеки мой[1281].

Еще расскажу Вам: иногда в T.S.F.[1282] слышится музыка, от которой у меня сразу падает и взлетает сердце, какая-то повелительно-родная, в которой я всё узнаю — хотя слышу в первый раз. И это всегда — Сметана[1283].