несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы привести мысли в порядок и постараться оценить обстановку.

Прошёл едва месяц с тех пор, как он отправился на войну, как решил, что жизнь кончена, и поехал умирать.

Сегодня, когда до смерти оставалось, может быть, несколько часов, ему безумно захотелось жить.

Он подумал о смерти, представил, как его выведут из вагончика и расстреляют – и отогнал эту мысль от себя. О худшем думать не хотелось. Вспомнился Советник, его слегка царапнувший вопрос о том, есть ли в Донецке родные – вопрос человека, посылающего на смерть других… Как там звали парня, который ушёл туда же несколько дней назад – кажется, Грей… Ладно, это неважно, как его звали, сейчас надо забыть все имена.

Хотелось думать о хорошем. Обо всех, с кем познакомился за эту весну в Донецке. О людях, которые поднялись на восстание, и это было красиво, и будет продолжаться, даже когда его, Артёма, уже не будет на Земле. Что ж, может быть, в его силах ещё что-то сделать, хоть чем-то помочь тем, кто остался и будет продолжать борьбу. Нет, себя жалеть нельзя, никогда нельзя, пойдёшь вразнос. Надо думать о хорошем…

И ещё. Он долго не позволял себе в этом признаться, но теперь, когда терять было нечего, можно было быть честным перед самим собой.

Признаться, что есть ещё кто-то, ради кого хотелось бы остаться в живых.

И что этот кто-то – Вероника Шульга, позывной Незабудка.

Это было совершено новое чувство, одновременно похожее и непохожее на то, что он испытывал к предавшей его Лене Черемишиной и к не ответившей ему взаимностью Наде Лосевой, чувство, вызревшее его в душе неожиданно для него самого.

«Я очень люблю тебя», – беззвучно прошептал Артём, едва шевеля разбитыми губами, и ему вдруг стало хорошо и спокойно, и всё, что будет дальше, уже не имело значения по сравнению с Вероникой – он вдруг почти физически ощутил её присутствие где-то совсем близко.

Мысли выстроились в ряд и уже не метались из стороны в сторону. В конце концов, стоп, сказал себе Артём, почему ты себя сразу хоронишь? Сначала надо понять, что у врагов против тебя есть. Тебя взяли без оружия, без символики, никаких прямых доказательств вины нет. Оказал сопротивление – так я не знал, кто на меня прыгнул. Кстати, и сейчас ведь не знаю, банда это или какие-то официальные структуры. Конечно, это тебе не Москва, чтобы проводить следствие и суд по всем законам, но всё-таки…

Ход его размышлений был прерван звуком открывающегося замка.

– Подымайся давай, сепар, – его слегка ткнули в спину чем-то твёрдым, видимо, прикладом. Этот голос принадлежал человеку средних лет, с западноукраинским выговором, и в нём не было злобы, как у тех, кто Артёма брал – он просто делал свою привычную работу. Наручники наконец расстегнули и застегнули спереди, а балаклаву так и не сняли, и повели Артёма куда-то из вагончика, держа под руки с двух сторон.

* * *

А по ту сторону океана был ясный день, даже жаркий, и в доме работал кондиционер.

В кресле за ноутбуком сидел, облокотившись на край стола, крепкий жилистый старик с густой сединой в волосах и внимательно перелистывал страницы социальных сетей на русском языке, посвящённые событиям на Донбассе. Трость, с которой он не расставался, стояла рядом.

Арнольд Келлер, даже формально находясь на пенсии и в ничего не значащей должности «внештатного консультанта», всегда твёрдо держал руку на пульсе интересовавших его событий. Энергии ему было не занимать. Да он и внешне не выглядел на свой возраст.

Но того, что произошло в этот день, Келлер не понял и сначала поразился собственной реакции.

Его неудержимо потянуло в места своего детства.

Пальцы снова скользнули по клавиатуре, и на экране открылась панорама его проклятого города и проклятого города его отца.

Slavyansk.

С шестидесятых годов двадцатого века по нулевые годы двадцать первого Келлер множество раз бывал в СССР и России, с разными целями, под разными именами и паспортами. Но ни разу после сорок третьего года судьба не заносила его в Славянск.

Город сильно изменился с тех пор, отстроился за годы Советской власти – рассматривая снимки в Интернете, Келлер не мог найти ни одного знакомого дома.

И всё же это был Славянск. Славянск, который Арнольд с молодости мечтал ещё раз увидеть, куда подсознательно стремился и где так и не побывал за долгие годы русских командировок.

Арнольд всегда был по-немецки рационален, никогда за свою долгую жизнь он не совершал необдуманных поступков…

Пожилой мужчина поднялся из кресла, удивительно лёгкой для его возраста походкой подошёл к сейфу с документами и набрал код замка, который держал только в памяти…

* * *

Пока на Донбассе разворачивались драматические события, пока над степями неудержимо разгоралось зарево войны – менее чем в тысяче километров, в той самой Москве, на которую с негаснущей надеждой смотрели ополченцы и мирные жители, шла своим чередом такая же жизнь, как и месяц, и год назад. Московские обыватели, не говоря уже о чиновниках, предпочитали не замечать надвигающейся трагедии. Война для них была где-то далеко, где-то там, в телевизоре…

Ничего не изменилось за последние полгода в Москве, и ничего не изменилось в коридоре типового четырёхэтажного здания районного суда, по которому когда-то проводили в наручниках юного Артёма Зайцева, чтобы выписать ему семилетний срок. Теперь на лакированной лавочке в этом же коридоре, напротив двери с табличкой «Помощник судьи» – конечно, во времена Артёма всё было не так, стандартизованные лавочки и таблички появились, наверное, лет пять назад – устало прислонившись к плечу отца, сидела Анна Фёдоровна Лосева.

Это была его, Фёдора, идея – попытаться вернуть правнука в семью через суд. В успех он не верил, перед глазами неотступно стояли его хождения по чиновникам почти двадцатилетней давности, когда он пытался вернуть сына – а Фёдор для себя считал именно сыном ребёнка покойной жены,