В общем, ум у Вержена заходит за разум. Исходя из такой сугубо своеобразной доктрины состояния мира и возникновения войн, он неустанно следит за таинственными маневрами лондонского двора, чтобы угадать этот роковой момент поворота праздных умов к внешним, таким манящим проблемам, хотя не представляет себе, каким образом в тот проклятый момент поступить.

Запутавшись окончательно, в беспокойстве смятения он вдруг обнаруживает, что этот мелкий агент Карон де Бомарше действительно недурно разбирается в чрезвычайно запутанных английских делах. Поневоле Вержен мало-помалу начинает слушать его, внимательно прочитывает его донесения и даже берет на себя смелость некоторые из его мыслей докладывать королю.

Людовик ХV1 ненавидит англичан и боится их почти так же, как боится жену, однако, как и Вержен, полагает, что необходимо приложить все наличные силы к сбережению мира, не столько по зрелому размышлению о выгодах или невыгодах вверенного ему королевства, сколько оттого, что он по натуре человек не воинственный.

Тут исполняет свою роль граф Адриан Луи де Боньер де Гин, недавний посланник в Берлине, а нынче пребывающий французским посланником в Лондоне, ставленник Шуазеля, близкий друг Жюли де Полиньяк, племянницы Морепа, а благодаря ей человек Марии Антуанетты. Это один из самых любезных людей при версальском дворе, остряк язвительный и тонкий, Фридрих Великий от него без ума, герой множества приключений, замешанный в темные махинации с курсом акций на бирже, прямо связанные с его положением дипломата, который обязан свято оберегать государственные тайны, вверенные ему.

Графу де Гину известно, что Париж и Мадрид, под шумок завязавшейся американской войны, ведут переговоры о судьбе португальских колоний, причем Мадрид намеревается отхватить кусок побережья Ла Платы, прямо напротив Буэнос Айреса, и в благодарный обмен за помощь против сильно ослабленной Португалии предлагает португальские же земли в Бразилии, которые Франция не прочь получить.

Граф де Гин предпринимает вполне злодейскую акцию, результатом которой должна быть сначала дипломатическая, а затем и вооруженная ссора между Англией и Испанией, в которую непременно будет втянута Франция, что Шуазелю снится даже во снах, поскольку Шуазель прямо-таки жаждет реванша за потерянную Канаду.

В одной из бесед граф де Гин объявляет, что Франция не поддержит Испанию, если Англия не встанет на сторону Португалии. Этим он развязывает англичанам руки по меньшей мере в лакомых испанских колониях. Совершив эту гнусность, он извещает испанского посланника в Лондоне, что приготовления англичан против американских колоний в действительности направлены на приобретение испанских колоний в Мексике, таким простым, но испытанным способом натравливая испанцев на англичан. Наконец, он дает английскому правительству письменное заверение, что Франция не окажет американским колониям поддержки ни прямо, ни косвенно, надеясь этим шагом окончательно натравить англичан на испанцев, не соображаясь с тем обстоятельством, что таких прямых заявлений не хотят делать ни Вержен, ни Людовик ХV1, ни тем более Шуазель.

Не надо доказывать, что Пьеру Огюстену противен этот гнусный обман. Он горой стоит за вмешательство в конфликт на стороне американских колоний, но он рассчитывает не на ложь закулисных интриг, а на разумные доводы в пользу такого вмешательства. И однажды он зажигает огни, берет в руку перо и обращается непосредственно к королю:

«Сир, если ваше величество отвергает какой-либо проект, долг каждого, кто причастен к нему, от него отказаться. Однако бывают проекты, природа и значимость которых столь жизненно важны для блага королевства, что самый ревностный слуга может счесть себя вправе настойчиво предлагать их вновь и вновь Вашему вниманию, из опасения, что с первого раза они не были достаточно благожелательно поняты. Именно к такого рода проектам относится и тот, который я здесь не обозначаю, но с которым ваше величество знакомо через посредство мсье де Вержена. Склонить Вас к нему я могу только убедительностью своих рассуждений. Это единственное средство, которым я располагаю. По этой причине умоляю Вас, сир, взвесить все мои доводы с тем вниманием, которого заслуживает данное дело. После того как Вы прочтете эту докладную записку, я буду считать, что исполнил свой долг. Наше дело предлагать, Вам, сир, решать. Ваша задача куда более значительна, чем наша, потому что мы перед Вами в ответе лишь за чистоту своих помыслов, тогда как Вы, сир, в ответе перед Богом, перед самим собой и перед целым великим народом, который доверен Вашему попечению и благо или беды которого зависят от принятого Вами решения…»

Ещё не имея случая на практике убедиться, что не следует обучать государей, уже вышедших из детского возраста, Пьер Огюстен растолковывает своему возможному собеседнику ту неприятную истину, что личная нравственность и политика лишь призрачно связаны между собой, а большей частью политика и вовсе не связана с нравственностью:

«Мсье де Вержен написал мне, что принять предложенный выход ваше величество не считает возможным из чувства справедливости. Таким образом, Вы не высказываете сомнений в громадной пользе этого проекта и не опасаетесь трудностей его исполнения. Ваше возражение основано исключительно на нравственной щепетильности вашего величества. Подобные мотивы отказа вызывают столь глубокое уважение, что следовало бы замолчать и отбросить задуманное, однако крайняя важность рассматриваемого вопроса всё же вынуждает нас ещё раз проанализировать, действительно ли чувство справедливости короля Франции требует отказаться от предложенного плана. Любая идея, любой проект, оскорбляющий чувство справедливости, должен, как правило, быть отвергнут честным человеком, это несомненно. Однако, сир, в политике, а отношениях между государствами не применима мораль, непреложная в отношениях частных. Частное лицо не имеет права нанести ущерб своему ближнему, какие бы блага это ему ни сулило, потому что все Ваши подданные живут, подчиняясь общим для всех гражданским законам, которые обеспечивают безопасность каждого в отдельности и всех вместе взятых. Каждое же государство – это обособленное целое, и разница интересов отделяет его от соседних государств больше, чем моря, крепости и границы. У него нет с соседями общих законов, которые обеспечивали бы его безопасность. Отношения между ними определяются единственно лишь естественным правом. Иначе говоря, это такие отношения, которые каждому из них продиктованы стремлением к самосохранению, благополучию и процветанию, представляющие видоизменения того принципа, который именуется человеческим правом и который, согласно самому Монтескье, сводится к двум законам: во-первых, стремиться к собственному благу, во-вторых, причинять при этом как можно меньше зла другим государствам. Эта максима стала столь неотъемлемой основой политики, что король, который правит страдающими от голода туземцами, считая себя отцом своему народу и чужим любому другому, не должен удерживать своих несчастных подданных от нападения на соседей, чтобы с оружием в руках добыть себе там всё необходимое, если иначе им не выжить. Ибо быть справедливым к своим подданным и защищать их – прямая и неотъемлемая обязанность короля, тогда как быть справедливым по отношению к соседним народам он может быть лишь в зависимости от обстоятельств. Из этого следует, что национальная политики, которая обеспечивает существование государства, почти во всем расходится с гражданской моралью, которой руководствуются частные лица…»