и Софи. На всякие его потребности. Хотя они оба говорили, что у него все есть. Но ведь он и мне был сыном! Я навещал его при каждой возможности. Каждый отпуск, в любое время, когда мог его покачать, – вырывался хоть на день. Они говорили, что я делаю достаточно, что мне не стоит беспокоиться… И, может, не следовало, но не получалось. Ему было почти четыре, когда он стал называть меня папой. Софи и Билли поправляли его всякий раз, когда он называл меня Роусом – он не выговаривал «Роудс», – и меня задевало, когда он называл папой Билли. Я знал, что это глупо. Билли был с ним все время. Но у меня и сейчас слегка свербит. Я посылал ему подарки, когда видел, что ему что-то нравится. Но по-прежнему пропускал его дни рождения. И пропустил день, когда он впервые пошел в школу. Я все пропустил… Когда ему было девять, он пожаловался, что летом они поедут ко мне, вместо того чтобы сделать что-нибудь классное. Меня опять задело, но прежде всего я почувствовал себя виноватым, что меня нет рядом. Что я мало стараюсь. Я ждал его рождения! Думал о нем все время, но выходить в отставку не хотел. И переезжать сюда – тоже. Мне нравилось чувство надежности, и карьера давала его на протяжении очень долгого времени. И это лишь усугубляло чувство вины. Я не мог отказаться ни от одного, ни от другого, хотя знал, что важнее – что действительно имеет значение. Это сын, и так будет всегда. Я считал, что знаю это для себя и этого достаточно.

Роудс выдохнул и посмотрел на меня. Уголок его губ чуть приподнялся в знакомой усмешке.

– Отчасти я надеюсь, что возмещаю ему упущенное. Что я здесь и этого достаточно. Но наверняка не знаю. Вдруг он потом оглянется назад и решит, что я хреновый папаша? Что он не был мне важен? Поэтому я стараюсь. По крайней мере, я знаю, что попытался. И делаю все возможное, чтобы быть с ним. Но откуда мне знать, а? Вдруг он решит так, когда состарится? А может, и нет… Моя мать даже не пыталась быть хорошей. У меня не сохранилось о ней ни одного радостного воспоминания. У старшего брата они есть. Возможно, и у второго брата тоже. А у меня их нет. Я никогда не буду вспоминать о ней с теплотой. У меня нет ощущения, что с ней я что-то упустил, и это дерьмово. Мне жаль, что ей пришлось через все это пройти, но я ее об этом не просил. А Эймоса я хотел. Я ждал его. И хочу стать для него лучшим родителем, чем были у меня.

Я взяла его за руку, а затем, поняв, что этого недостаточно, накрыла сверху другой, и его рука оказалась как в коконе.

Он стиснул мою ладонь, вопросительно глядя мне в глаза.

– Возможно, в этом и состоит секрет родительства. Можно лишь надеяться на то, что ты сделал достаточно. Если тебя это заботит. Что любовь, которую ты дарил, если действительно старался, останется с ребенком в дальнейшей жизни. Что он оглянется назад и будет доволен твоими усилиями. И ты можешь надеяться на то, что он будет счастлив. Но ведь наверняка знать нельзя, верно?

Этот мужчина… Не знаю, что бы я делала без него!

Сжав губы, я кивнула. Глаза наполнились слезами. Я медленно опустила голову, так что его кулак оказался у моей щеки, и сказала срывающимся голосом:

– Он любит тебя, Роудс! Не так давно он сказал мне, что хочет, чтобы ты был счастлив. С первого мгновения нашей встречи я поняла, что дороже него у тебя никого нет. Я уверена, именно поэтому Билли и Софи не доставали тебя просьбами о вещах и призывали не беспокоиться. Если бы ты делал недостаточно… если бы мало бывал… Я уверена, они бы что-то сказали. – Я попыталась сделать вдох, а получился всхлип. – Хорошие родители не должны быть идеальными. Ведь детей любят, даже когда они не идеальны.

Спазм, сдавивший мне горло, подступил внезапно. Несколько слезинок потекли по щекам. Я икнула, затем еще раз. Он погладил меня по затылку, запустив пальцы в мои распущенные волосы – я не расчесала их после душа, – и сказал мягким голосом:

– Я знаю. Я знаю, ты скучаешь по ней. Ты видишь, что я люблю Эйма. Но и я вижу, как ты любила свою маму.

– Да, любила. И по-прежнему люблю. – Я всхлипнула, чувствуя, что грудь вот-вот разорвется от любви и горя. – Просто сейчас все кажется… окончательным, и от этого мне грустно. И в то же время меня это бесит.

Он гладил меня по волосам, затем по щекам, снова и снова, а когда коснулся лица, у меня брызнули слезы. Они сочились сквозь его пальцы, текли по тыльной стороне ладоней… Долгие разговоры с психотерапевтом дали результат: плотину прорвало. Но с ним все было по-другому.

– Я так злюсь, Роудс! На все: на мир, на бога, на себя, а иногда даже на нее. Зачем она вообще пошла в этот чертов поход? Ведь могла бы пройти по запланированному маршруту! Почему не подождала меня? Я бы составила ей компанию! Я ненавижу злиться и ненавижу грустить, но ничего не могу с собой поделать. В голове просто кавардак, – протараторила я, беря его за руку и стискивая ее. – И в то же время я так рада, что она нашлась! Но я скучаю по ней и снова чувствую себя виноватой. Из-за всего того, что я тут устроила… Хотя я понимаю, что стыдиться тут нечего. И что случившееся не моя вина, но все равно… больно. По-прежнему. И всегда будет больно. Я знаю. Так должно быть. Потому что невозможно любить, потом потерять – и дальше жить как ни в чем не бывало. И еще я думаю: знала ли она? Знала ли, как сильно я ее люблю? И знает ли, как сильно по ней скучаю? Как жалею, что ее нет рядом? Знает ли, что моя жизнь в основном наладилась? Что люди, у которых я жила, меня любили и заботились обо мне? Или она переживала о том, что со мной будет? Надеюсь, она знает, что все закончилось хорошо, потому что мне невыносимо думать, что она переживала.

Мой голос снова дрогнул, речь стала бессвязной, слова звучали неразборчиво. Слезы орошали руку, которая по-прежнему касалась моей щеки.

Роудс взял меня за подбородок и посмотрел своими невероятными серыми глазами. Когда я попыталась его опустить, он не позволил. В нем ощущалась такая сосредоточенность,