поняла, что она не приедет за мной, полоснуло по сердцу словно ножом. Тогда я заплакала. Зарыдала в голос. Закричала, надрывая горло и душу. Мама, мамочка, мамочка, пожалуйста, ну пожалуйста, вернись!

– Теперь она сможет обрести покой, – прошептал он, и я взвыла, прижимаясь ртом к его рубашке. – Я знаю, дорогая, я знаю…

Я ревела. Слезы лились из самого нутра. Я оплакивала все, чего лишилась сама и чего лишилась она. Но, возможно, это были и слезы облегчения – оттого, что она больше не одна. И я, пожалуй, тоже.

* * *

Несколько часов спустя я проснулась на диване в гостиной. Глаза опухли, ресницы слиплись. Когда я прищурилась, стало больно. Моя голова лежала на коленях Роудса. Он сидел, прислонясь к спинке и положив на нее голову. Одна рука лежала на моем боку, другая – у меня на затылке.

Горло тоже саднило, что я поняла, всхлипнув. Телевизор по-прежнему тихо работал – шла реклама. Но я сосредоточила взгляд на кресле – на спящем в нем мальчике. Он не отходил от меня ни на шаг после того, как Роудс сообщил печальную новость. После звонка из офиса коронера: женский голос что-то говорил, но слова не оседали у меня в голове.

И поэтому я снова всхлипнула.

Мне всегда казалось, что моя жизнь состоит из сплошных утрат. Я знала, что прожить жизнь, ничего не потеряв, невозможно. Порой люди теряют все. Но эта мысль не утешала.

Потому что это не отменяло того, что ее больше нет.

И я никогда, никогда ее не увижу…

«Но я хотя бы знаю», – уже не первый раз урезонивала я себя. Теперь я хотя бы знаю! Не все, но больше, чем могла ожидать. Хотя в глубине души мне все еще не верилось.

Теперь ее уход казался окончательным.

И было почти так же мучительно больно, как двадцать лет назад. Тело и душа были открытой раной, и все уязвимое и мягкое было выставлено на обозрение. Я как будто потеряла ее снова.

Я прижалась щекой к ноге Роудса, обхватила его за пояс и еще немного поплакала.

* * *

Хотелось бы верить, что в последующие дни после объявления этой печальной новости я держалась стойко, но это было не так.

Возможно, потому, что я уже давно утратила всякую надежду найти ее. Или потому, что в последнее время была такой счастливой. Или, возможно – лишь возможно – потому, что судьба привела меня сюда ради этого: чтобы эти люди вошли в мою жизнь. И появилась надежда на семью и счастье. И хотя я бы все отдала, чтобы вернуть маму, но наконец-то была близка к тому, чтобы обрести покой.

Но все последующее стало для меня настоящим испытанием.

В первые дни после известия я выплакала больше слез, чем за все время после ее исчезновения. Спроси меня кто-нибудь о том, что и как было, я бы смогла припомнить только отдельные фрагменты: все было как в тумане, а я – в полном отчаянии.

Но точно помню, что в то первое утро, проснувшись в гостиной Роудса с усталыми, опухшими глазами, я пошла в ванную и умылась. А когда вернулась, чувствуя оцепенение во всем теле и почти в бреду, он стоял на кухне, зевая, но тотчас посмотрел на меня твердым взглядом и спросил:

– Что я могу сделать?

Этого оказалось достаточно, чтобы я снова расклеилась. Я судорожно потянула воздух носом, и на глаза опять навернулись слезы. Колени задрожали, рот скривился, и я проговорила, всхлипывая и еле слышно:

– Обними меня.

И он обхватил меня большими сильными руками, прижал к груди и дал опереться на себя. Тот день я провела у них. Приняла душ, переоделась в его одежду. Рыдала в его комнате, сидя на краю кровати. Под струей душа, на кухне, на диване, на ступеньках веранды, когда он вывел меня на воздух и бог знает сколько времени сидел рядом.

Роудс не выпускал меня из виду. Эймос время от времени приносил мне воды. Оба смотрели спокойно и терпеливо. Есть мне не хотелось, но они понемногу заставляли меня, убедительно глядя своими серыми глазами.

Я точно помню, что позвонила дяде и сообщила ему о маме, хотя они и не были особо близки. Тетушка тотчас перезвонила, и я поплакала с ней, а после запоздало подумала, что так можно остаться совсем без слез. Ночь я провела у Роудса – спала на диване, положив на него голову, но больше в памяти ничего не осталось: все отступило перед осознанием окончательности полученного известия.

На следующий день приехала Клара – села рядом со мной на диван и рассказала о том, как скучает по мужу. Как трудно ей жить без него. Я почти не говорила – слушала каждое ее слово, впитывала каждую слезинку, висевшую у нее на ресницах, проникалась скорбью утраты того, кто был ей дорог. Еще она сказала, чтобы я не торопилась выходить на работу. Я промолчала. Нашего объятия было вполне достаточно.

А вечером, когда Роудс принимал душ, а я, обменявшись сообщениями с Юки, была на веранде, пришел Эймос и сел рядом на ступеньки. Говорить не хотелось, и в каком-то смысле мне было хорошо оттого, что они не охотники до разговоров, не давили на меня, не принуждали к тому, чего делать не хотелось, а только кормили и поили.

Все и так давалось с трудом.

В груди была невероятная тяжесть.

Но, посмотрев на Эйма, я попыталась изобразить улыбку, в тысячный раз за последние пару дней напомнив себе о том, что уход мамы не стал для меня новостью. Что я уже прошла через это раньше и пройду снова. Но было очень больно, а, как говорил мой психотерапевт, правильного способа скорбеть не существует.

Просто я все еще не верила.

Но мой славный друг и не пытался ничего сказать. Он просто молча сидел рядом, приобняв меня за плечи, даря любовь и поддержку, и от этого хотелось плакать еще больше.

Наконец спустя несколько минут он поднялся и направился к гаражу, а я осталась на веранде одна – в куртке мандаринового цвета, под луной, которая была и будет всегда – до моей мамы и после меня.

В каком-то смысле луна дарила небольшое утешение. Я подняла глаза на звезды, которые видела мама. Вспомнила, как в детстве мы с ней лежали на одеяле и она показывала созвездия: годы спустя я поняла, что она все напутала. Но воспоминание вызвало у меня улыбку.

Завтрашний день или даже ближайшие десять минут нам не гарантированы – это я знала лучше, чем кто-либо.

Голова болела. Душа болела. И я по меньшей мере в миллионный раз сокрушенно подумала о том, что