В Англии за два месяца провели три суда над Оскаром Уайльдом: истеблишмент повернулся к нему спиной и изничтожил его. В Германии судили сам истеблишмент. Где-то посередине этого разбирательства, в октябре 1908 года, произошел казус с интервью кайзера газете «Дейли телеграф» по международным проблемам, в котором он выразил более обыкновенного неблагоразумные мнения, пропущенные Бюловом и вызвавшие в других странах где ярость, а где и насмешки, а дома в Германии сомнения в здравом уме монарха. Некоторые деятели даже потребовали его отречения. Бюлов, проявляя, как ему казалось, гибкость, фактически извинился перед рейхстагом за оплошность суверена, чего самодержец ему не простил. Оскорбленный и возмущенный, кайзер удалился в поместье своего друга князя Фюрстенберга, где в ходе вечернего веселья граф Хюльзен-Хеслер, глава военного кабинета, появился в балетной розовой юбке-пачке, с венком из роз и «танцевал прекрасно», доставляя всем большое удовольствие. Закончив танец, он упал замертво от сердечной недостаточности 63. К тому времени, когда прибыли врачи, наступило трупное окоченение, и оставалось лишь с немалым трудом снять с него балетный костюм и надеть военное обмундирование. Для кайзера это был очень несчастливый год, хотя через шесть месяцев он получил некоторое удовлетворение, заставив Бюлова уйти в отставку.

После скандала, запятнавшего репутацию правящей касты, она стала еще более спесивой и заносчивой. В кругах воинствующих экстремистов распространялись мнения, благожелательно характеризующие кронпринца, странное напыщенное существо, которое льстецы убеждали в сходстве с Фридрихом Великим, и лицами они действительно были похожи. В негласной дуэли царствующий монарх и его старший сын, Вильгельм II и «меньшой Вилли», старались превзойти друг друга в величественности. «Я всегда в доспехах», – одно из громких высказываний кайзера того периода. Нация, сознающая свое могущество, могла претендовать и на безграничное величие. Немцы верили, что их страна – самая могущественная военная держава в мире, а они – самые успешные купцы и банкиры, освоившие все континенты, финансирующие турок, прокладывающие железную дорогу из Берлина в Багдад, торгующие уже и в Латинской Америке, оспаривающие морское владычество Великобритании, и в интеллектуальной сфере планомерно, в соответствии с концепцией Wissenschaft, развивающие все направления человеческого знания. Они заслуживали и чувствовали себя способными быть властителями мира. Они могли реализовать идею правления лучшими особями человечества. К тому времени Ницше, как писал Брандес в 1909 году, завладел умами соотечественников. Им недоставало, и они этого страстно желали, только одного: миру надо было признать их право на господство. До тех пор пока им в этом будут отказывать, у них будет возрастать раздражение и желание добиться признания мечом. Разговоры о войне приняли обыденный характер. Когда стипендиаты Родса, присланные кайзером, напивались, они угрожали оксфордским студентам «вторжением и поркой солдатами германской армии»64. В 1912 году генерал Бернгарди, ведущий военный эксперт эпохи, опубликовал книгу с красноречивым названием – «Германия и следующая война».

Другая Германия, умная, сентиментальная и либеральная, сгинула еще в 1848 году и с того времени больше не возрождалась, а затаилась, довольная хотя бы тем, что может презирать милитаризм и материализм и утешаться возвышенными духовными ценностями. Это была каста профессоров, церковников, докторов и адвокатов, считавших себя Geistaristokratie («аристократией ума»), возвышавшейся над пошлыми богатеями, пошлыми дворянами и пошлыми массами. Они не интересовались социальными проблемами и политикой, а находили удовлетворение в преданности идеалам либерализма, не выходившего за пределы их жилищ, не участвовавшего в битвах и выражавшегося в абстрактной оппозиции режиму, кайзеру и рассматривании антимилитаристских карикатур в «Симплициссимусе». Типичным их представителем был профессор философии Георг Зиммель, чьи лекции в комнате, выходившей окнами на улицу Унтер-ден-Линден, совпадали по времени со сменой караула. При первых звуках военного оркестра профессор Зиммель 65 внезапно замолкал и стоял, не шелохнувшись и выражая всем своим видом «чувства глубочайшего отвращения и стоических страданий до тех пор, пока не исчезал этот низменный грохот». Только тогда профессор начинал говорить снова.

Две Германии встретились на праздновании столетия Берлинского университета в 1910 году 66. Академическому сообществу пришлось пережить вторжение усатого монарха в позолоченной кирасе и лейб-гвардейском шлеме с золотым орлом, его свиты в красочной униформе и оглушительного хора тромбонов. Интеллектуалы с удовлетворением убедились в том, что кайзер «выглядит даже хуже, чем на карикатурах», и в разговорах выражали надежду на то, что такое вторжение не состоится в ближайшие сто лет.

Штраус закончил писать партитуру в сентябре 1908 года, при этом издатели буквально выхватывали у него из рук готовые листы. Предвкушая очередной success de scandale [120], они заплатили ему сразу 27 000 долларов, почти вдвое больше, чем за «Саломею» (15 000 долларов), обеспечив таким образом годовой доход за музыку в размере 60 000 долларов 67. Страсть к сенсациям вошла в привычку, и четыре города боролись за то, чтобы удостоиться чести провести у себя премьеру. Штраус, благодарный Шуху, предоставил это право Дрездену, где решил устроить фестиваль, включив в программу «Саломею», «Без огня», «Домашнюю симфонию» и два показа «Электры» – пять музыкальных вечеров подряд.

Репетиции новой оперы проходили в атмосфере ажиотажа: во все вкладывалось больше величия, шума, неистовости и страсти, чем могло быть в реальной жизни 68. Партитура требовала самый большой оркестр: шестьдесят два струнных инструмента, включая восемь басовых виолончелей, и сорок пять духовых инструментов, включая шесть бас-труб и контрабас-тубу, плюс шесть-восемь литавр и турецкий барабан, всего сто двадцать инструментов. Одноактная опера исполнялась два часа без антракта, и Электра все это время должна была находиться на сцене. Ее партия была больше, чем все пение Брунгильды в тетралогии «Кольцо Нибелунга», а ее вокальные интервалы считались «непригодными для исполнения». Партию Клитемнестры создала Эрнестина Шуман-Хейнк, которой она показалась настолько «ужасной и самоубийственной», что певица больше ее никогда не исполняла. В отдельных местах, где от нее требовалось перекрывать оркестр и петь фортиссимо, Штраус из переднего ряда партера кричал, невзирая на кромешный гвалт: «Громче, громче, говорю я! Я все еще могу слышать голос Хейнк!»

Драматические события, происходившие в 1500 году до н. э., Штраус хотел отобразить «точно и реалистично», настаивая на том, чтобы Клитемнестра приносила в жертву настоящих баранов и быков. «Gott in Himmel! [121] Штраус, вы с ума сошли? – стонал режиссер. – Подумайте о затратах! Об опасностях! Как они могут себя повести, когда заиграет ваша дикая музыка? В панике они будут метаться, ринутся в оркестр, поубивают музыкантов, порушат ценнейшие музыкальные инструменты». Штраус был непреклонен. Призвали на помощь фон Шуха. После долгих споров Штраус все-таки пошел на уступки, отказавшись от быков и удовлетворившись баранами. Такого же реализма он добивался и в музыке, переводя литературные детали в музыкальные образы. Позвякивание браслетов Клитемнестры блестяще имитируют ударные инструменты; когда Клитемнестра говорит о штормовой ночи, буря бушует и в оркестре; когда животных ведут к месту жертвоприношения, от звучания множества копыт у слушателя возникает непроизвольное желание отойти в сторону; когда описывается скользкая лужа крови, такая же картина воссоздается оркестром. Его техническое мастерство казалось сверхъестественным, а отношение к музыкальным законам было еще менее почтительное, чем когда-либо. Как говорил сам Штраус, «я дошел до крайних пределов гармонии и психической полифонии и рецептивных способностей слуха современного человека».