— А Романовы?

— Ты наверняка знаешь, оружничий, как Романовых, свойственников царского дома Мономаховой крови, подвел под опалу коварный. Если нет, послушай.

Конечно же, всю эту гнусную историю Бельский знал, но пусть подьячий расскажет еще раз. Глядишь, что-то новое узнается.

— Слушаю.

— У руки царской появился новый Малюта Скуратов, ловкач ковы строить. Семен Годунов. Безродный, как и сам царствующий ныне. Семен подсунул в кладовую боярина Александра Никитича мешки с какими-то кореньями. Вроде бы для отравного зелья на царствующего Бориску приготовленное. Обыск учинили. Несут те мешки к владыке Иову, зовут самого Бориса Годунова, для кого якобы яд собирались готовить, ну, а тому хитрецу коварному вроде бы ничего не остается делать, кроме как взять под стражу и Александра Романова, и всех его братьев. С женами и детьми малолетними. Ужас!

Вздохнул тяжело, словно тот ужас с ним произошел, затем со скорбью в голосе продолжил:

— Все пять семей выслал. Мужей оковав, жен и детей раскидал на поселение или по монастырям распихал. Лишь Федора Никитича не упрятал в темницу, а постриг в монахи, определив ему Антониеву обитель. Никому из посторонних с тех пор в тот монастырь хода не было. Теперь смягчился. Федора, в монашестве Филарета, велел посвятить в архимандриты. Ивана Романова послал воеводить в Уфу, ну, а остальным его милость уже не нужна. Да, овдовевшей Марфе Никитишне позволил жить с сестрой и детьми Федора-Филорета в Клину, в вотчине Романовых. Сказывают, отрок Михаил Федорович растет зело добрым и смекалистым.

Крамольная речь. Но смело продолжает рассказывать подьячий о делах московских, не страшась доноса и пыточной. Или верит, что слушающий его так озлоблен на Годунова, что не донесет о сем разговоре, а на доброе отношение окольничего в будущем имеет надежду; или — провокация: вызов на ответную откровенность, после чего — донос царю.

Но чем больше вслушивался в явно противогодуновскую речь подьячего, тем Бельский все более понимал, что провокации не может быть.

Опасение, однако же, осталось, и он решил семью с собой в Москву не брать, хотя и оставлять ее здесь не собирался.

Жена, узнавшая, что мужа возвращают служить в Государевом Дворе, несказанно обрадовалась, велела собираться в путь и очень огорчилась, когда муж твердо заявил:

— В Москву со мной не поедете. Выбирай любое из имений. Лучше — восточнее Москвы. Борис коварен, ты это знаешь, а я не хочу подвергать вас опасности.

— Но почему восточнее? Если не ехать с тобой, останусь здесь.

— Не стоит. Тут скоро такое начнется. Опасно станет здесь. Поезжай в Никольское. Там тихо. Далеко от Москвы. Дружину боевых холопов я приставлю к вам более сотни. Будете под надежной охраной.

— Что ж, если ты велишь, поеду в Никольское.

Вот так всегда — безропотно подчиняясь воле мужа.

До самого Тушина ехали вместе, затем поезд их разделился. Семья с довольно длинным обозом в сопровождении слуг и боевых холопов свернула на Дмитров, чтобы оттуда ехать через Владимир в Никольское, сам же Богдан с несколькими путными слугами и тремя параконками с самым необходимым в дороге, поспешил в свой Китайгородский дом. В Кремль не решился въезжать сразу, определив лучше всего прежде самому разобраться, что творится в Москве. Свериться, прав ли подьячий, говоривший о ненависти москвичей к Годунову, и не только бояр и дворян, но и простого люда.

Все подтвердилось. Москва злопыхала. Она была на грани бунта. В пересудах вспоминали все злодейства царя, забыв обо всем, что сделал он для успокоения Руси хорошего, как умело отводил кровопролитие и на юге, и на западе, мирно решал многие спорные вопросы не мечом, а умным словом, дальновидным взглядом, и всегда в пользу Руси. Никто не вспоминал и о засечных линиях, возведенных его настойчивостью почти под самым Перекопом, чем ограждены были центральные области державы от татар-разбойников. Все хулили Годунова за то, что он поощряет наушничество и доносительство, принимая наветы слуг на своих господ за истину, карая дворян и бояр по этим наветам, даже не удосуживаясь расследовать, справедлив ли донос.

Говорили даже, будто он сам подбивал слуг, подкупая их, составлять наветы на неугодных ему дворян и бояр.

И еще узнал Богдан, что государь тяжело болен и что дни его сочтены. Он даже подумывал, не повременить ли с появлением в Кремле, однако, поразмышляв, решил не избегать встречи с Борисом. И сделал правильно.

Саму встречу нельзя назвать дельной. Пустопорожняя она. Ни единым словом Борис не обмолвился о своих делах и заботах, не попросил ни совета, ни помощи. Объявил о чине окольничего и упрекнул, отчего не привез семью в Москву. В общем все прошло так, будто Бельский заглянул на огонек между делом посудачить о пустяшном. А он ждал хотя бы слова о Хлопке, который, первым разграбив его имения, и теперь заметно беспокоит Москву. Но и о нем — молчок. Но для себя Богдан Бельский эту встречу посчитал хоть немного, но полезной. Перво-наперво — радость, что обстоятельства вынудили царя-батюшку сделать вид, будто никакой опалы не было, никакого позора ему, оружничему, не нанесено, а это очень важно, но главное — убедился воочию, насколько болен Борис. Лицо землистое. Даже жутко на него взирать. Нос заостренный, словно царь уже покойник. Не жилец он на белом свете. Вот-вот предстоит его отпевать.

С какой радостью!

Важней всего, со смертью соперника легче станет Дмитрию бороться за престол. Федор, сын Годунова, далеко не отец, хотя тот изо всех сил старался сотворить из сына себе подобного, но ничего у него не получилось. Не жестокосердный Федор и не коварный. Видимо, в мать пошел.

На правах возвращенного к своей должности Богдан направил стопы к тайному дьяку, готовя ему упрек.

— Что же это ты? Ни одной отписки в Белый не прислал?

— Не обессудь, оружничий. Царь-государь оттеснил законный сыск своим сыском, какой ни в какие ворота не влезет. Похлеще покойного Грозного, мир праху его, ломит. Не казнит, правда, зато измором давит, ядами травит. За мной в два глаза глядел. Точнее будет — в четыре. Сам он и Семен Годунов, ставший царской ищейкой.

— Оправдания всегда найдутся. Только я должен отстранить тебя от должности, поскольку сыск бездельничал и бездельничает.

— Воля твоя, оружничий. Только не сидел я сложивши руки, а труса спраздновал.

— Скорее махнул на меня рукой, как на пропащего. Мол, не воротится больше в Кремль, что с ним, опальным, якшаться?

— И это было. Каюсь. Но если забудешь грех мой, пригожусь еще я тебе не единожды.

— Ладно. На первый раз оставлю без внимания. Выкладывай все, без утайки.

— О Хлопке, наверное, в первую голову хочешь знать?

Не сказал — об изменнике, и это насторожило Бельского: знает или догадывается о правде?

— Обо всем хочу знать. Но можешь начать с бывшего моего воеводы, мне изменившего коварно.