и мне было сказано, что, дабы попасть туда, надо пройти по немецкой земле и что дорога эта опасная и трудная». Весь север Италии находился под властью имперских сил, а сам император пребывал в Пьяченце, ожидая, когда можно будет двинуться в Болонью для встречи с папой.

Судя по всему, делла Палла сам собирался перебраться во Францию. «Поэтому я решил узнать от Вас, когда Вам угодно будет ехать, если Вы все еще не передумали… Прошу Вас мне об этом сообщить и где Вы хотите, чтобы я Вас ждал, – и мы поедем вместе»[1115]. Однако в ответ он получил не подробное описание маршрута, а невероятный поток патриотических разглагольствований.

Делла Палла находился в состоянии религиозной экзальтации, к которой примешивалась немалая доля шовинизма. Он был совершенно уверен в том, что вражеским войскам, стоящим лагерем под стенами Флоренции, «нанесут поражение доблестные флорентийские отряды». Его внутреннему взору предстало видение городских фортификаций, превратившихся для него в некую навязчивую идею: вот они, не нынешние, временные, а созданные на века, с несокрушимыми стенами и бастионами, защищают священный град от любых вторжений и посягательств на всю неизмеримую вечность.

Повсюду в городе делла Палла зрел «всеобщую и восхитительную ревность к свободе и желание сохранить ее любой ценой, страх Божий, равного коему не сыскать в прочих народах, упование на Господа и убежденность в правоте нашего дела». Он ожидал «возрождения мира и пришествия золотого века», каковыми флорентийцы, по его мнению, смогут наслаждаться в грядущем[1116].

30 сентября, вместе с несколькими другими беглецами, Микеланджело был объявлен вне закона; впрочем, дополнительно сообщалось, что он избегнул бы наказания, если бы вернулся к 6 октября[1117]. Однако делла Палла добился для него охранной грамоты, которая позволяла ему вернуться во Флоренцию в течение всего ноября. Вместе с охранной грамотой он переслал Микеланджело десять писем от других друзей, наперебой умолявших его спасти себя, своих близких, свою честь, свою собственность, вернувшись во Флоренцию, и, более того, стать свидетелем будущей блестящей победы и вполне насладиться оной. Друзья убедили Микеланджело возвратиться, хотя его терзали опасения и дурные предчувствия, как впоследствии он поведал Кондиви. Его-де заставили подчиниться «слезные мольбы» и призывы к его патриотизму.

16 ноября Лазар де Баи раздраженно записывал, что флорентийцы простили Микеланджело малодушие и трусость и что он вернулся во Флоренцию. Его досада вполне понятна, ведь Франциск I предложил Микеланджело жалованье и дом во Франции, и де Баи переслал это лестное письмо во Флоренцию. Но было уже поздно; Микеланджело уже пережил период колебаний. Вскоре он вернулся во Флоренцию, где начались вражеские обстрелы.

Первый артиллерийский снаряд был выпущен по городу 29 октября, и, как и предсказывал Микеланджело, имперские силы направили главный огонь на Сан-Миньято[1118]. В первый день бомбардировок пятьдесят пушечных ядер обрушились на романскую колокольню местной церкви. Как поведал Микеланджело Кондиви, вернувшись, он прежде всего принялся защищать эту башню, «основательно разрушенную непрестанными обстрелами вражеской артиллерии». Чтобы спасти башню, он решил обволакивать летящие снаряды мягким материалом, противостоять жесткости мягкостью.

Поначалу в качестве «подушек» использовались тысяча восемьсот штук шерстяной ткани, предоставленных цехом шерстянщиков, а потом – матрацы, набитые шерстью, коноплей и джутом. Кондиви описывал, как «он ночью спускал их на прочных веревках с крыши до самой земли, чтобы они закрыли стены колокольни от вражеских ядер»[1119]. 16 декабря случайным попаданием снаряда было разрушено одно здание в Сан-Миньято и убиты тринадцать человек, в ту минуту осматривавшие фортификации: трое гражданских лиц, пятеро солдат и пятеро офицеров, включая Марио Орсини, предупредившего Микеланджело об измене[1120].

Впрочем, в целом его тактика себя оправдала. Поскольку верхняя часть колокольни выдавалась над нижней, матрацы висели, не прилегая вплотную к нижним стенам. «И потому, когда ядра выпускали из орудий, отчасти из-за того, что вражеским пушкам не хватало дальнобойности, отчасти из-за того, что стены прикрывали матрацы, они не причиняли вреда не только зданию, но даже самим матрацам, так как те, по своей мягкости, подавались под их весом»[1121].

В данном случае Микеланджело не создавал произведение искусства, но решал проблему с точки зрения ваятеля, облекая слоем упругой плоти и кожи кости сооружения. Кондиви детально передает этот процесс в «Жизнеописании Микеланджело», а значит, мастер гордился своим достижением. Он возрадовался тому, что «спас городок и причинил ущерб врагу»[1122].

По оригиналу Микеланджело. Леда и лебедь. Ок. 1540–1560

С течением времени сопротивление флорентийцев сломили не обстрелы, а голод[1123]. Не сумев сокрушить городские стены, принц Оранский, сменивший на посту главнокомандующего имперскими войсками герцога де Бурбона, решил взять город измором. Пока каналы снабжения медленно перекрывались и город лишался всякого сообщения с внешним миром, Микеланджело наконец приступил к работе над картиной для Альфонсо д’Эсте, долженствующей изображать Леду и лебедя, и сюжет этот, судя по всему, избрал не герцог, а сам художник. Сохранились два эскиза, сделанные на[1124] ранних этапах на листе бумаги с пометой «6 января», а значит, Микеланджело начал писать картину вскоре после этого[1125].

Согласно мифу, Зевс овладел супругой спартанского царя Ледой, приняв облик лебедя. В должный срок она родила четверых детей: Елену, Клитемнестру, Кастора и Поллукса; все они вылупились из отложенных ею яиц. История как минимум странная, и Микеланджело, судя по дошедшим до нас копиям, воплотил ее на холсте вполне безумно. Вероятно, оригинал был уничтожен во Франции в XVII веке, так как его сочли непристойным. Французских коллекционеров той эпохи особенно возмущали изображения указанного сюжета. Картину Корреджо на эту тему ее позднейший владелец Людовик Орлеанский, сын герцога Орлеанского, разрезал на куски, и только с немалым трудом удалось сшить ее снова.

Возможно, «Леда» представляла собой попытку Микеланджело угодить вкусам развратного герцога Феррарского. В «camerino», «кабинетике», Альфонсо д’Эсте Микеланджело недавно видел картину Тициана «Вакханалия на острове Андрос», написанную венецианским мастером на мифологический сюжет, и наверняка заметил изображение едва ли не самых чувственных и соблазнительных обнаженных женщин во всем западноевропейском искусстве.

А Микеланджело сейчас создал одну из самых странных. Тело Леды кажется одновременно и плотным, и чрезмерно вытянутым, словно гибкая змея, она обвивается вокруг гигантской трепещущей птицы, а лебедь тем временем вытягивает опять-таки змеиную шею, целуя ее в уста и похотливо лаская ее зад своим крылом.

Как свидетельствуют сохранившиеся копии, «Леда», несмотря на всю свою странность, была глубоко чувственным и таинственным поэтическим образом. Как это часто бывает на картинах Микеланджело, изображенное