Нонака и другие слушатели академии выступали против закона о добровольцах 1927 года.

– Это преступно. В наши дни любой мальчишка, имеющий среднее образование, может поступить в академию и стать офицером.

– В Военном колледже их, конечно, примут с распростертыми объятиями. И это наши реформаторы называют профессионализацией армии! Экономическое планирование для них важнее самурайской доблести.

– Это надо остановить! – заявил Нонака, приходя в ярость. – Эти реформы усиливают наших противников во фракции Тосей-ха[22].

Мои однокашники возлагали вину за проводимую политику, направленную против традиционных ценностей, на генерал-майора Нагату Тецузана, шефа Бюро общих дел Военного министерства. Он отвечал за реорганизацию высших эшелонов армии и укомплектование армии кадрами из среды выпускников Военного колледжа. Наша пирушка, проходившая той памятной ночью 12 августа 1935 года, была праздничной. Мы собрались, чтобы отпраздновать гибель генерал-майора Нагаты, который пал от меча подполковника Аизавы Сабуро.

– Прекрасный поступок, жаль только, что он несколько запоздал, – промолвил Нонака, произнося тост. – Трибунал устроит показательный процесс над Аизавой. Впрочем, обвиняемый этого и добивался. Он хочет публично высказать все наши обиды и недовольство.

Конечно, Аизаве никто не позволил публично обличать власть. Впрочем, этого и следовало ожидать.

Еще одним почетным гостем в доме гейши той ночью был представитель императорской семьи, принц Чичибу, младший брат императора, служивший в 1922 – 1935 годах вместе с Нона-кой в Третьем полку. Принц Чичибу произнес теплые слова в адрес Нонаки и курса «Удара по Северу», то есть удара по большевистской России.

– Друзья мои, – сказал он, – ваши идеалы не разочаровали меня. Я готов поддержать вас и сделать все возможное, чтобы стоящие у власти люди благосклонно относились к вашим целям. Рад сообщить вам уже сегодня, что дядя Его величества, принц Хига-сикуни, сочувствует вам.

Позже, когда принц Чичибу уже уехал и пирушка приближалась к концу, капитан Нонака отвел меня в сторону, чтобы с глазу на глаз высказать свои сомнения. Он был похож на человека, который весело улыбается, слушая, как ему зачитывают смертный приговор.

– От общения с членами императорской семьи у нас голова идет кругом, и мы не чувствуем грозящей нам опасности, – сказал Нонака. – Я знаю, что должен быть осторожен и не доверять даже самым высокопоставленным особам, которые могут быть неискренни и вести двойную игру. Но я убежден, что скоро сам император признает наше дело правым.

Я сообщил обо всем увиденном и услышанном принцу Коноэ. Мои сведения подкреплялись информацией, полученной от других осведомителей, действовавших среди военных. Сложилась довольно странная ситуация, которую мне трудно объяснить. Капитан Нонака и другие его соратники прекрасно знали, что шпионы сообщают о каждом их шаге принцу Канину, начальнику штаба, который получил приказ предотвратить мятеж. Планы заговорщиков о ликвидации высших армейских чинов были уже хорошо известны маркизу Кидо, секретарю хранителя Малой Печати. Маркиз внес список предполагаемых жертв в свой дневник месяца за три до начала мятежа. Этот список придворные гофмейстеры знали наизусть задолго до 26 февраля 1936 года. Мне трудно описать ту удушливую атмосферу интриг, которая царила тогда в столице. Заговор казался комичным, опереточным. Заговорщики пребывали в отчаянии, так как их полк в составе Первой дивизии было решено перевести в Маньчжурию.

Принц Коноэ велел мне немедленно вступить в контакт с идеологом «Удара по Северу», Китой Икки. Однако Нонака не желал устраивать мне встречу с Китой, а дата, на которую было назначено восстание, тем временем неумолимо приближалась.

– Вы понимаете, что будет означать для вас знакомство с Китой? – спросил Нонака. – Сейчас вы находитесь в стороне от наших дел, но если вы встретитесь с Китой Икки, то для вас уже не будет пути назад.

Тем не менее в ночь на 24 февраля мне завязали глаза и отвезли в один из токийских пригородов, где скрывался Кита. Эта предосторожность напоминала фарс, поскольку человеком, отвезшим меня к Ките, был капитан Андо Терузо. Он считался одним из главарей нинироку, но на самом деле был тайным агентом генерал-майора Ямаситы Томоюки и по заданию Дворца внедрился в ряды мятежно настроенных сторонников политики «Удара по Северу».

Как только с моих глаз сняли повязку, я увидел перед собой лукаво улыбающегося Киту Икки.

– А-а, да это шпион принца Коноо, – сказал он, и сразу же двое стоявших рядом с ним молодых офицеров схватились за пистолеты. – Уберите оружие, – смеясь, приказал им Кита. – Я знал отца этого молодого человека по обществу Черного Дракона, он был настоящим радикалом и помогал финансировать революцию Сун Ятсена. Как и я, отец лейтенанта Ито ненавидел дзайбацу, владельцы которых делали все возможное для того, чтобы подорвать Китайскую Республику.

У Киты был проницательный взгляд, волевой подбородок, мохнатые брови, полные чувственные губы и усы. Очки в золотой оправе неловко сидели на широком, как у борца, носу. Аккуратно причесанные на пробор волосы, жесткий накрахмаленный воротничок, галстук и костюм-тройка, как у западноевропейского дипломата, делали его похожим на большевика-заговорщика. Кита Икки вместе с Сун Ятсеном занимался революционной деятельностью, в результате которой в 1911 году была низвергнута Маньчжурская династия. Идеологией Киты была странная смесь паназиатских идей, марксизма-ленинизма и национал-социализма.

В этот момент в комнату вошел капитан Нонака с проектом манифеста, который мятежники намеревались через два дня представить императору. Кита несколько раз прочитал его, едва сдерживая усмешку. Он сидел за столом, на котором стоял радиопередатчик и лежал маузер, напоминавший ему о Шанхайском восстании. Через несколько дней Кита намеревался использовать этот радиопередатчик, чтобы давать инструкции мятежникам в Нагатачо и подбадривать их. Маузер же всегда лежал у него под рукой не для самообороны, а для самоубийства. Кита никогда не сомневался в том, что мятеж закончится полным разгромом и принесет ему гибель.

В логове Киты стояла тропическая жара. Печь, которую топили углем, постоянно поддерживала высокую температуру. Один из офицеров налил нам крепкого, по-русски заваренного чая из самовара. Что касается самого Киты, то он что-то пил из керамического кувшина. Мне показалось, что это был голландский джин.

Кита не пригласил нас спять пальто и присесть. Жизнь в Китае превратила его в радикала с манерами мандарина. Капитан Нонака, как и я с моим провожатым, стоял посреди лужи, образовавшейся на полу от растаявшего снега. Нам было невыносимо жарко в верхней одежде. Обливаясь потом, мы молча ждали, когда Кита закончит просматривать проект манифеста. Наконец он обратился к капитану Нонаке: