– Нет, милый, для нашего народа это обычная температура, не волнуйся и не смотри на меня так, будто прощаешься… – ответила жена, улыбаясь.

Она хотела добавить «навсегда», но вдруг испугалась. Ей так хотелось крикнуть: «Не оставляй меня одну в этом доме!» Но женщина совладала с собой.

– Я скоро вернусь, любовь моя! Только закрою деду глаза…

Он все не выпускал ее руку: жизнь становится удивительно простой и светлой, когда вот так держишь живую и теплую руку любимого человека. Так было испокон веков, так будет всегда! В одном коротком мгновении отражается вечность!

Ноэми тоже не могла наглядеться на мужа.

– И ты не смотри на меня так! – взмолился он и поцеловал ее в глаза, ощутив во рту соленый привкус.

Ноэми спрятала лицо в подушку.

Снизу донесся сердитый голос Костандиса:

– Эй, хозяин, ты не забыл, что дед умирает? Поторапливайся! Мать наложила нам целый мешок всякой снеди, так что в пути не оголодаем. Шевелись, а то уж темнеет!

Козмас еще раз склонился и благоговейно, будто икону, поцеловал Ноэми.

– До свиданья, любимая!

– Добрый путь! – прошептала она и прижала к груди его голову. В глазах ее смешивались страх, счастье и боль.

Козмас хотел было снова поцеловать ее, но она прикрыла губы ладонью.

– Нет-нет, довольно! Иди…

Суров лик страдальца-Крита. Есть в нем что-то горькое и святое – такие лица бывают у матерей погибших героев.

Когда Козмас верхом на муле, а Костандис пешком, с посохом на плече добрались до оливковых рощ и виноградников, уже опустился вечер. Долина раскинулась перед ними желто-пурпурная, как шкура тигра. За спинами купался в закатных лучах покрытый снегом Псилоритис, словно седой сторож, охраняя темно-коричневые или иссиня-черные вспаханные поля. На пути их приветствовали то рощица серебристых оливковых деревьев, то одинокий кипарис, то виноградник, сухой, без листьев, с двумя-тремя забытыми гроздьями, покачивающимися на лозах…

Козмас с жадностью обнимал глазами породившую его землю, и сердце готово было выскочить из груди. Когда на чужбине он думал о Крите, его будто вопрошал не знающий пощады голос: «Что ты сделал для родины за свою жизнь? Мотаешься вдали столько лет и мелешь языком попусту. Кому ты такой нужен?!» А Козмас виновато опускал голову, не зная, что ответить.

Но наконец-то он едет по родной земле, вдыхает ее запахи. Теперь уже не вывернешься, пришла пора дать ответ, и не словами, а делом. Больше нельзя позорить свой гордый род!

Но на какое же дело он идет?! Хоронить одного великана, а другого – уговаривать покориться… Душа заныла. Козмас обернулся к Костандису.

– На-ка закури и расскажи мне что-нибудь про деда, – попросил молодой человек и заложил сигарету за ухо.

– Даже не знаю, что рассказать тебе… Вот мы живем, а старик умирает. Чего только он не ел на своем веку, чего только не пил! Скольких турок перебил, да воздастся ему за это! Ты о нем не горюй, дай Бог всем нам так жизнь свою прожить!.. Счастливый человек! Поднимется, бывало, ко мне в овчарню, принесет убитого по дороге зайца: «А ну-ка изжарь его, Костандис!» И мигом уплетет, все косточки обглодает… Да уж, и поел, и попил всласть, дай Бог ему здравствовать на том свете! А в медовый месяц три кровати сломал. Да-да, не смейся! – Он замолчал, вытер пот с пропыленного лица. – А не слыхал ты, как он на твоей бабке женился?

– Нет, не приходилось. Расскажи!

– Родители никак не хотели ее отдавать за голь перекатную… Они-то зажиточные были хозяева. И потом, он буян первостатейный, во всех восстаниях участвовал. Да и ладно бы только в восстаниях. Из-за каждого пустяка хватался за ружье… Словом, зять им был не по нраву. Дед твой и сватов засылал, и просил игумена из монастыря Господа нашего Иисуса Христа поговорить с ее родителями, но те ни в какую. Тогда Сифакас рассвирепел: «Ну, погодите, вы меня еще узнаете!» Завернул в тряпицу золотое обручальное кольцо, прихватил банку керосина и коробок спичек, сел ночью на коня и прискакал в деревню, где жила твоя покойная бабка. Подъехал к дому и стал поливать его керосином. Родители невесты, почуяв неладное, вскочили с постели и в чем были выбежали во двор. «Ты что удумал, изверг?!» – «Отдайте за меня Леньо, или подожгу дом!» Соседи, испугавшись, что огонь перекинется и на их дома, тоже высыпали на улицу. «Побойся Бога, разбойник!» – «Бог тут ни при чем! Выбирайте: или свадьба, или пожар!» И, вытащив обручальное кольцо, протянул его отцу невесты. «Креста на тебе нет, ведь всю деревню спалишь!» – «А и спалю, если не отдадите за меня Леньо!» Тут люди тоже осерчали: «Да что ж это делается, неужто мы всем миром не найдем управы на этого окаянного? А ну, мужики, берись за ружья!» Бог знает, чем бы дело кончилось, если б не вмешался священник: «Остыньте, прихожане! И ты, Минотис, окстись, чего уперся как баран! Глянь, какой молодец зять у тебя будет!» Крестьяне, кто порассудительней, тоже принялись уговаривать отца. «Ладно, чтоб тебе ни дна, ни покрышки, отдам! Только убирайся сей же час, глаза бы мои на тебя не глядели!» «Уберусь, но вместе с ней!» – стоял на своем капитан Сифакас. Отец, чертыхаясь, пошел за дочерью и вывел ее к жениху. Мать голосила на всю округу. Твой дед нагнулся, втащил Леньо в седло, пришпорил коня и был таков. Односельчане, в том числе и священник, пустились вдогонку и к утру, совсем измученные, добрались до Петрокефало, а жених и невеста к тому времени уж были повенчаны. «А вас кто звал? – крикнул капитан Сифакас крестьянам. – В воскресенье накроем столы, тогда – милости прошу! А теперь убирайтесь!» – Костандис вытащил из-за уха сигарету, чиркнул огнивом. – Вот как настоящие мужчины добывают себе жен.

Они продвигались по глубокому ущелью. На дне его весело бежал по белым камням ручеек.

– Пить хочешь? – спросил Костандис.

– Нет.

– А я напьюсь.

Он лег на камень, опустил бороду и усы в воду и стал лакать из ручья, как истомленный жаждой зверь. Сейчас весь ручей выхлебает, восхищенно подумал Козмас. В душе невольно шевельнулась зависть к этому могучему горцу.

Костандис резко выпрямился, утер бороду, закинул на плечо посох.

– Вот на этом самом камне я порешил кровожадного арнаута[66] Хусейна и поклялся: всякий раз, проходя мимо, буду пить из ручья.

– Один на один? – спросил Козмас (об этом случае, ставшем одной из причин резни в Мегалокастро, он услышал вчера от митрополита).

– Конечно, – отозвался Костандис. – Я долго подкарауливал его здесь после того, как он сжег нашу деревню – ты ее увидишь – и перестрелял стариков и детей.

– И как же ты его порешил?

– Обыкновенно. Взял нож да перерезал собаке горло. А после ушел в горы.

– Значит, ты тоже сражался в горах?