Правда, играть он так и не начал, поскольку в воротах появился Козмас. Взглянул на лежащего под лимонным деревом старика, на еще троих, что застыли с кусками мяса в руках, на женщин и детей, столпившихся во дворе, и остановился в нерешительности. Сифакас заметил его, сдвинул брови.

– А это кто там в узких штанах?

– Твой внук, – ответил Козмас и сделал шаг вперед.

– Внук? Который?

– Сын капитана Костароса, твоего старшего сына.

– Вон оно что! Ну заходи, коли так. – Старик протянул ему навстречу свою могучую ручищу. – Дай, благословить тебя… Эх, будь у меня времени поболе, так я бы расспросил, где ты шлялся столько лет, чего нашел в своей Европе… Да недосуг, прогорело все масло в моей лампаде, скоро навсегда она потухнет!

Козмас встал на колени, старик положил ладонь ему на голову.

– Говорят, ты все бумагу мараешь. Брось, негоже… Так, пожалуй, докатишься до Криараса, тот тоже все сочиняет и ходит с сумой по деревням.

Козмас вспыхнул. Все его ученые труды вдруг показались жалкими, ничтожными, а сам он себе представился тупицей и пустозвоном.

Старик сверлил его своими проницательными глазами, точно пытался заглянуть в душу. И откуда в его роду берутся эти писаки?..

– Женат? – спросил он, наконец.

– Женат.

– На еврейке, слыхать, женился?

– Да, – подтвердил Козмас и робко поднял глаза на деда.

– Это ничего, люди везде люди, у всех есть душа. Я так считаю: полюбилась тебе женщина – бери ее, не смотри, какого она роду-племени. Была бы честная, да хозяйка хорошая, да сынов могла рожать – чего еще от баб требуется!

– Она добрая, дед, тебе бы она понравилась… К тому же нашу веру приняла.

– А телом-то не больно хлипкая? Ведь, чтобы семена проросли, хорошая почва нужна. Сколько лет вы женаты?

– Два года.

– И что, детей до сих пор нет?

– Пока нет.

– Чем же ты, бездельник, занимаешься по ночам, что за два года мне правнуков не настрогал? Заруби себе на носу: грамота до добра не доводит! А жене накажи, чтоб рожала сильных критян, а не какое-нибудь барахло.

– Да она, дед, уже носит твоего правнука.

– Вот это дело! Благословляю. Сифакасом назови, слышь? В нем будет мое воскресение… Ну ладно, теперь отойди-ка в сторонку!

Старик поманил к себе киру Катерину, что стояла поодаль, скрестив на груди руки.

– Принеси еще одну подушку да приподними меня. Я говорить буду. Трасаки, сорви-ка лимон и дай мне: хочу хорошенько запомнить, как он пахнет… Расступитесь все, освободите место… и молчок, пока мы, капитаны, беседуем!

Старики капитаны все еще набивали утробу. Учитель, приклонив тяжелую голову к стволу кипариса, играл на лире и со слезами на глазах пел свою любимую песню:

Старик хлопнул в ладоши.

– Эй, капитаны! Сдается мне, желудки у вас дырявые, а ну заткните их! Я ведь не на пирушку вас позвал. Ты, учитель, брось своих певчих птиц и слезы, закинь лиру за спину! Вот что, бабы, – старик повернулся к невесткам, – подайте им воды умыться, одеколону, чтоб не воняло! Приведите их в порядок, и пусть подойдут ко мне.

Невестки побрызгали на капитанов одеколоном, дали понюхать розового уксуса для отрезвления. Затем, чуть не волоком, подтащили их к старику и усадили. Один, скрестив ноги, поместился слева от старика, другой – справа, а учитель присел в ногах.

Старик Сифакас так торжественно поприветствовал капитанов, будто видел их впервые:

– Капитан Мадакас, прославленный сухопутный воин! Капитан Кацирмас, бравый морской волк! И ты, учитель, капитан, который сражался с пером и бумагой в руках, вел счета, писал гневные послания туркам и европейцам! Добро пожаловать в мой скромный дом, капитаны!

– Здоровья тебе, капитан Сифакас, долгих лет! – хором ответили старики.

Хозяину трудно было говорить, он перевел дух, глотнул воды и продолжал:

– Помните, братья, как все мы сходились на совет во время каждого восстания где-нибудь в дубовой роще или в монастыре, как давали клятву, обнимались на прощание и шли на смерть? Так вот, здесь, под моим лимонным деревом, мы будем тоже держать совет. Уже много дней прощаюсь я с жизнью, исповедался, причастился, а все не умираю. И не умру, капитаны, пока мы, четверо старейшин, не окончим совет. Вы хорошо меня поняли, братья? Прояснилось у вас в голове? Или, может, я просто воздух сотрясаю?

– Что ты, что ты, капитан Сифакас! – отвечали капитаны, приложив руку к сердцу, будто давая клятву. – Говори, мы все понимаем!

– Ладно, коли так. Мне сто лет. Жизнь моя вам известна, вся она перед вами как на ладони. И что бы я ни делал – сражался или в поле пахал, радовался или горевал, – вы тому всегда были свидетели и подтвердите, что жил я по совести. А теперь мой час пробил. Разверзлась твердь земная и собирается поглотить меня. Ну и пусть Харон отведет душу! Смотрите, сколько народу я после себя оставляю! – повернув голову, он указал на дочерей, внуков, правнуков. – Целый отряд!.. Поэтому смерти я не боюсь, черт ее дери! Другие заботы не дают мне покоя. – Он вздохнул и помолчал немного, а потом сказал дрогнувшим голосом. – Не спится мне, капитаны, мысль одна, словно червь, меня точит. – Старик обвел взглядом своих собеседников и немного повысил голос, – слышите, что я вам говорю? Ты, учитель, никак, уже спишь!

– И вовсе нет! – обиженно возразил тот. – Говори, какой такой червь?

– А червь вот какой, братцы… Оглядываюсь я на свою жизнь и думаю: откуда ж мы пришли и зачем? И куда уходим потом, когда она кончается? Вот какой червь точит мое сердце!

Капитаны встрепенулись, почесали в затылках. Каждый, видно, хотел что-то ответить, но ни один не нашел подходящих слов.

– Что, озадачил я славных капитанов? Никогда, поди, не точил вас этот червь?

– Никогда, – кивнули все трое.

– Вот и меня никогда… Бог свидетель, первый раз в жизни приполз ко мне червь невесть откуда и не дает покою. А поделиться-то не с кем! Сыновья молоды еще – ну что такое пятьдесят-шестьдесят лет! Ум еще не созрел, где им понять это? Правда, старшему, Костаросу, будь он жив, было бы уже за семьдесят, он бы уже кое-что мог уразуметь, но нету его – сгорел в Аркади… Ну, я и решил собрать старых соратников и открыть перед вами душу. Головы у вас добрые, зрелые, точно колосья, полные отборного зерна! Так что поведайте и вы мне как на духу все, что наболело. Подзаправились вы знатно: вино – оно скоро языки развязывает… Мне без этакой исповеди помирать не годится, да и вам скоро за мною, стало быть, не без пользы будет. Начинай ты, капитан Мадакас. Ты после меня самый старый. Сколько тебе было в двадцать первом-то?