Он не знал, для чего его здесь держат, предполагал, что в ожидании суда. Не знал и о том, когда таковой состоится. Может быть, после окончания гражданской войны. В исходе ее амирал не сомневался. Что происходило в Сибири, он видел сам, последняя дошедшая до него сводка с деникинского фронта (в январе двадцатого) говорила о начавшейся и там катастрофе.

Допрашивали его после перевода в монастырь всего три-четыре раза. Спрашивали только о золоте, другое чекиста Васильева не интересовало. С удручающей обоих монотонностью повторялись те же самые вопросы и ответы адмирала:

— Нет, не знаю, после Нижнеудинска лично вагонов не видел. Обращайтесь к Жанену и Сыровому.

Они с Васильевым, кажется, разобрали по метрам весь маршрут от станции Татарской, где после столкновения поездов «золотой эшелон» был переформирован, до Иннокентьевской, где Колчака арестовали чехи.

— Союзники сопровождали эшелон, с них и спрашивайте. — На этой позиции Колчак стоял твердо.

…В камере было холодно. В окне, забранном толстыми, в руку, прутьями решетки, косо летели крупные снежинки, дымоходы от ветра стонали тоскливо и нудно. Колчака познабливало. Ему казалось, что он заболевает. Ну и черт с ним, какая разница!..

Вдалеке, на узкой, «архиерейской», как здесь ее называли, дороге, связывающей монастырь с Сибирским трактом, послышался забытый звук. Похожий на завывание автомобильного мотора.

Адмирал прижал ладонь к нижней части оконного стекла, протаивая смотровой глазок. Увидел в перспективе просеки черного жука, барахтающегося в снегу, как в тарелке со сметаной. Опять, наверное, будет допрос. Провизию для узника и охраны, а также смену наружной охраны привозили раз в месяц на лошадях.

…В коридоре загремели шаги. Стук промерзших кожаных подошв по лиственничным плахам гулко отдавался под сводами. Чудновский, Васильев, когда приезжали, входили тихо, даже вкрадчиво, а сейчас идут грубо, решительно, можно сказать — нагло. Сердце на мгновение охватила обморочная слабость. Или конец, или какие-то перемены в жизни. Возможно, повезут на суд. Или в другую тюрьму. Как царя из Тобольска в Екатеринбург. Что бы там ни было, нынешняя жизнь, постылая, мучительная своей бессмысленной неопределенностью, вдруг показавшаяся даже милой, кончилась.

Завозился ключ в скважине. Вошли, нет — ввалились, кучей, сразу заполнив первую комнату. Впереди он, инквизитор, палач Васильев. Остальные незнакомы. В бекешах, полушубках, один в короткой кожанке на меху. Но что это? Знакомое, безусловно знакомое лицо! И не из этих, не из большевиков, совсем из другой, забытой жизни. Что это значит? Очная ставка?

Высокий человек с сухощавым, гладко выбритым лицом, надвинувший на глаза лисью ушанку, будто прячущийся за спиной главного чекиста, поднес на долю секунды, словно невзначай, ладонь к губам. Кивнул чуть заметно и отвернулся.

Колчак пошатнулся на вдруг ослабевших ногах, нащупал за спиной табурет. Сел, скривил тонкие побелевшие губы. «Господи, укрепи душу раба твоего…»

— Извините, господа, нездоровится мне. Вынужден быть невежливым…

Васильев тоже выглядел непонятно растерянным. Словно не знал, зачем он здесь.

«Неужели все-таки расстрел? Без суда? — неожиданно спокойно подумал адмирал. — Иначе отчего он так… тушуется?»

— Гражданин Колчак, — произнес стоявший слева от чекиста человек в кожанке, в не по погоде легких сапогах, ногтем большого пальца пригладил короткие светлые усы, — мне поручено сообщить вам, что по распоряжению Совета Народных Комиссаров… — «Вот оно… Приговор. Все-таки без суда», — понял адмирал, — вы будете этапированы в Москву для определения вашей дальнейшей участи. Собирайтесь.

Колчак непроизвольно судорожно вздохнул. В бронхах вдруг остро кольнула боль. Он собрался с силами и встал.

— Хорошо. Мне понятно. Если можно, подождите в коридоре. Я хочу переодеться.

Когда люди выходили из камеры, тот, знакомый, подзадержался и снова кивнул. Ободряюще.

«Кто он? Не могу вспомнить. Владивосток, Петербург, Гельсингфорс? Севастополь, конечно же, Севастополь! Но как, откуда здесь, зачем?»

…На площадке лестницы, ведущей в братскую трапезную, Шульгин остановился. Один из сопровождавших офицеров остался у двери камеры. Кирсанов тут же полез в карман за портсигаром. Всю дорогу от города он не курил, не имел привычки делать это на морозе, и сейчас затягивался жадно, глотая дым, словно добравшийся до колодца в оазисе путник — воду.

— Пока все идет удачно, Павел Васильевич?

— Более чем. Правда, до Москвы дорога длинная, всякое еще может случиться…

— Бог с вами, накаркаете еще…

Васильев вдруг начал ощущать смутное беспокойство. Что-то вокруг было не так. Он еще не понял, откуда исходит тревога, но не зря ведь два года уже занимался своей работой.

— Я вот что думаю, — продолжил Шульгин. — С товарищем Васильевым надо определиться окончательно. Помог он нам и правильно сделал. Расписочку я ему сейчас напишу… Только вдруг он решит, как оно говорится, и рыбку съесть, и все остальное тоже?

«Они говорят между собой так, словно меня здесь нет. Или я уже… — осенило чекиста. — И вообще они совсем не те… Не наши… А что делать? Выхватить „наган“, поднять стрельбу, бежать к казарме охраны?»

— Может, — лениво согласился Кирсанов и вдруг стальным зажимом перехватил запястье Васильева. — А ну, не балуй! Ишь, глазенки забегали. — Другой рукой он опустошил кобуру чекиста.

— Нервный какой. Тебе чего, дурак, померещилось? У нас нервных не любят. Стой и молчи, если жить собираешься.

Шульгин сунул в карман поданный Кирсановым револьвер.

— Этого я и боялся. С таким импульсивным характером он свободно мог тут же кинуться к своим подельникам и начать каяться, плакать, что он не хотел, что его заставили…

— Я ж говорю — дурак, — кивнул Кирсанов.

— Поэтому во избежание, когда адмирал соберется, посадите его туда же, Павел Васильевич. Пусть хоть сутки себя в его шкуре поощущает. А надзирателям скажите, чтобы до послезавтра к дверям и не подходили. Хоть головой в дверь колотить будет. Иначе… Потом можно выпустить… — И снова обратился к Васильеву: — Но когда доберешься до Иркутска, болтать не советуем. А лучше всего втихаря собирай манатки и рви куда глаза глядят. Можешь даже в Китай. А то вдруг из Москвы телеграмма вовремя не дойдет…

Шульгин сейчас явно говорил лишнее. Вполне можно было довести партию до конца чисто, чтобы ни у кого не возникло и малейших сомнений, но уж больно захотелось ему позабавиться. Убивать чекиста он не собирался, так пускай тот хоть испытает муки уязвленного самолюбия, страх перед соучастниками, посидит в одиночке, не зная, чем все для него закончится. А если его все-таки пристрелят свои, туда ему и дорога. Главное, помешать он уже не сможет.

Васильева втолкнули в камеру адмирала, и после скрипа ключа он успел услышать: