Наконец он засыпает на несколько минут у нее на плече — усталый, удивительно молодой мужчина с растущим счетом в банке, мужчина, ненадолго сбежавшей от своей жизни и севший в поезд, чтобы оказаться рядом с ней.

Уважаемый мсье Робинсон!

Прошу извинить за это письмо от незнакомого человека. Я — психиатр, работаю сейчас в Вашингтоне. Среди моих пациентов известный американский художник. Его случай довольно необычен, в числе прочих нарушений он страдает манией, относящейся к французской импрессионистке Беатрис де Клерваль. Мне стало известно, что вы связаны с ней как в профессиональном, так и в личном плане, и что у вас находятся ее работы, в том числе полотно, известное как «Похищение лебедя».

Не позволите ли вы нанести вам короткий визит в следующем месяце? Я с благодарностью принял бы любые новые сведения о ее жизни и работах. Они могут оказаться очень важны для лечения моего одаренного пациента. Пожалуйста, дайте мне знать, если вам это будет удобно.

Искренне ваш,

Эндрю Марлоу.

Отчасти, чтобы отвлечься от своих видений, отчасти, чтобы проверить, чем он занят, я нанес Роберту внеочередной визит. В то утро, в пятницу, я застал его перед принесенным мною мольбертом. Для меня неделя выдалась длинной, и я плохо спал. Мне хотелось бы, чтобы Мэри чаще навещала меня, с ней я всегда хорошо отдыхал. Я, как обычно, подумал о ней, входя в комнату Роберта. На самом деле я удивлялся, как он, глядя на меня, не видит моих секретов, и это напомнило мне, как мало я о нем знаю. Я не мог рассмотреть бьющейся в нем жизни в его застиранной старой одежде, в его потертой желтой рубахе и измазанных краской брюках, в закатанных рукавах, открывающих руки, и загорелом лице, в его буйных волосах с серебряными нитями. Я не видел его даже сквозь покрасневшие усталые глаза, обращенные на меня. Как я мог отпустить его, зная так мало? А если отпущу, как я смогу отделаться от мыслей о его любви к женщине, умершей в 1910 году?

Сегодня он писал ее — никаких сюрпризов, — и я сел в кресло в углу и стал смотреть. Он не отвернул от меня мольберт. Я решил, что из своеобразной гордости, той же, что заставляла его молчать. Лица еще не было, он набрасывал розовый тон халата, черную софу, на которой она сидела. Его искусство сказывается и в этой способности писать без натуры, — подумал я. Может быть, это один из ее даров ему?

Внезапно я не выдержал. Вскочил с кресла и шагнул к нему. Он писал, подняв руку, двигая кистью, игнорируя меня.

— Роберт!

Он промолчал, но на долю секунды скосил на меня глаза, а потом снова вернулся к холсту. Я уже говорил, что я приличного роста и в приличной форме, хоть и не наделен небрежной статностью Роберта. Я гадал, каково будет ему врезать, Кейт, несомненно, меня бы одобрила, я мог сделать это за нее. И за Мэри. Я мог бы сказать: «Это для нее. И можете говорить, с кем хотите».

— Роберт, посмотрите на меня.

Он опустил кисть, обратил ко мне терпеливый ироничный взгляд — так, помнится, я подростком смотрел на родителей. У меня нет детей-подростков, но этот взгляд взорвал меня больше, чем любая грубость с его стороны. Он как будто ждал, когда закончится эта утомительная интерлюдия, и можно будет работать дальше.

Я откашлялся, справляясь с собой.

— Роберт, вы что, не понимаете, что я хочу вам помочь? Вам не хочется вернуться к нормальной жизни — к жизни там? — я махнул рукой на окно, но уже понимал, что проиграл, сказав «нормальная».

Он отвернулся к мольберту.

— Я хочу вам помочь, но не могу без вашего участия. Я, знаете ли, потратил ради вас немало сил, а вы, если достаточно здоровы, чтобы писать, вполне могли бы и говорить.

Его лицо теперь было мягким, но замкнутым.

Я ждал. Что может быть хуже, чем орать на пациента? (Или, скажем, спать с его бывшей любовницей?) Я чувствовал, что невольно повышаю голос. И больше всего меня выводило из себя ощущение, что он знает: я стремлюсь ему помочь не только ради него.

— Черт с вами, Роберт, — спокойно сказал я, вместо того чтобы заорать, но голос у меня дрогнул.

За все годы учения и практики я ни с кем так себя не вел. Никогда. Я продолжал оглядываться на него и выходя из комнаты. Я не боялся, что он бросится на меня или чем-то швырнет — это меня сейчас следовало опасаться. Позже я пожалел, что не сводил с него глаз в тот момент, когда его лицо изменилось: он не ответил на мой взгляд, но взглянул на холст, и на его лице появилась легкая улыбка. Торжествующая улыбка, пустяковая победа, но, может быть, в те дни других у него не было.

Ив остается до середины недели, гуляет по пляжу, обняв Оливье за плечи, целует Беатрис в шею, когда она наклоняется, закалывая волосы. У него настоящий отпуск, про себя он называет его медовым месяцем. Ему нравится смотреть на Канал — это такой отдых! Но, к сожалению, ему надо возвращаться, и он извиняется, что так скоро покидает их. Все время, пока Ив здесь, она не смеет взглянуть на Оливье, разве что передавая хлеб или соль за обедом. Это невыносимо, и все же бывают минуты, когда она смотрится в зеркало или видит, как они прогуливаются вдвоем, и чувствует себя окруженной любовью, любимой обоими, как будто так и надо. Они провожают Ива до вокзала в Фекамне, Оливье отговаривается, однако Ив настаивает, чтобы он тоже поехал, и Беатрис не пришлось возвращаться одной в кебе. Поезд шумно вздыхает, колеса медленно начинают вращаться. Ив высовывается из окна и машет шляпой.

Они возвращаются в гостиницу и сидят на веранде, беседуя об обыденных делах. Они пишут на пляже и ужинают — старая пара, теперь, когда третий уехал. По какому-то взаимному согласию она больше не заходит в его комнату, а он — к ней. Все стены, разделявшие их, уже рухнули, и она не мечтает о повторении. Достаточно того, что между ними — это безмолвное воспоминание. Миг, когда он… или миг, когда она… и когда его слезы удивленной радости упали ей на лицо. Она думает, что теперь он всегда будет принадлежать ей, но верно и обратное.

В поезде в Париж, оставшись с ней вдвоем, он держит ее ладонь, как птицу, в своей большой перчатке, и целует ее, прежде чем она вскакивает собирать вещи. Они очень мало говорят. Она, не спрашивая, знает, что завтра он придет к ужину. Они вместе расскажут папá почти все о своей поездке. Они начнут работать над большим полотном. Она будет помнить его, его гладкое тело, серебристые волосы, влюбленного юношу внутри, до дня своей смерти. Он навсегда останется рядом с ней, дух Канала.

Ответ Генри Робинсона меня потряс.

Mounsieur le Docteur!

Благодарю вас за письмо. Полагаю, Вашего пациента зовут Роберт Оливер. Он дважды побывал у меня в Париже около десяти лет назад, и у меня имеются веские основания подозревать, что при втором визите он унес из моей квартиры некую ценность. Не могу притворяться, что стремлюсь ему помочь, однако если Вы сумеете пролить свет на это дело, я буду счастлив Вас видеть. Я обдумаю, позволить ли Вам посмотреть на «Похищение лебедя». Прошу Вас иметь в виду, что полотно не продается. Если Вас это устроит, мы можем встретиться на первой неделе апреля в любое утро.