Наблюдая за ним, я чувствовал его былую подвижность и сохранившийся до сих пор острый ум; двадцать лет назад, беседуя со мной, он бы прохаживался по комнате, трогая корешки книг, поправляя картины, обрывая пожелтевшие листья с цветов. Может быть, Од Виньо была такой спокойной и сдержанной, как на двух виденных мною портретах — проницательная, полная достоинства женщина. Я представлял их вместе: энергичного, обаятельного молодого мужчину, наверное, дарившего ей чувство полноты жизни, и уверенную, довольно высокомерную женщину, которую он обожествлял.

— Роберт больше ничего не говорил?

Робинсон пожал плечами.

— Ничего, насколько я помню. Но память у меня уже не та. Он быстро ушел. Очень вежливо поблагодарил меня и сказал, что этот визит навсегда останется в его работах. Я не ожидал, что увижу его еще раз.

— Но был и второй раз?

— Это был неожиданный и значительно более короткий визит. Он не написал мне заранее, и я не знал, что он в Париже. Однажды раздался звонок, Ивонна открыла и ввела Оливера. Я был поражен. Он сказал, что приехал в Париж за материалами для работы и решил повидать меня. У меня к тому времени было больше проблем: я стал плохо ходить и страдал забывчивостью. Вы знаете, что мне в этом году исполнилось сто лет?

Я кивнул:

— Поздравляю.

— Это случайность, доктор Марлоу, а не заслуга. Как бы то ни было, Роберт вошел, и мы поговорили. Один раз мне понадобилось в туалет, и он помог мне дойти: Ивонна говорила по телефону на кухне. Он был очень сильным. Но, видите ли, я запомнил все это, потому что примерно неделю спустя стал искать письма, а они пропали.

— Где вы их хранили? — небрежно спросил я.

— В этом ящике — он пальцем указал на секретер у дальней стены. — Можете заглянуть, если хотите. В нем теперь почти ничего нет. — Он накрыл ладонями лежавшие на коленях письма. — Теперь я могу положить их на место. Я знал, что это Оливер, потому что у меня бывает мало гостей, а Ивонна их никогда не трогала, она знала, как я к ним отношусь. Видите ли, я отдал все картины Беатрис десять лет назад. Все, кроме «Похищения лебедя». Они в музее Мантенон. Я знаю, что в любой момент могу умереть. Од хотелось, чтобы они остались у нас, но я должен был их сберечь и сделал все, что мог. «Похищение лебедя» — другое дело. Я все еще не знаю наверняка, как с ним поступить. В первые минуты в первый визит Роберта Оливера я думал, что мог бы когда-нибудь отдать картину ему. Слава богу, не отдал. Письма — все, что осталось от любви Од к ее матери. Они для меня драгоценны.

Я скорее почувствовал, чем увидел гнев, так сдержанно выраженный стариком.

— А вы пытались их вернуть?

— Конечно. Я написал Оливеру на адрес, который он мне оставил, но через месяц письмо мне вернули. С надписью, что названное лицо по этому адресу не проживает.

Возможно, разгневанная, верная себе Кейт.

— И больше вы не получали от него известий.

— Получил. Думаю, от этого стало еще тяжелее. Он прислал мне письмо. Единственное, что лежит теперь в этом ящике.

Под взглядом Генри Робинсона я поднялся и медленно прошел к указанному им секретеру. Я чувствовал себя как во сне в этой переполненной вещами квартире, рядом с вековым старцем, роясь в прошлом пациента, не только совершившего нападение на произведение искусства, но, как теперь выяснилось, еще и похитившего личную переписку. И все же я не мог заставить себя осудить Роберта. Вновь я почувствовал разрыв во времени между Америкой и Европой; я вдруг вспомнил руки Мэри, и мне захотелось домой, к ней. Потом я вспомнил, что она не у меня дома, а у себя. Что такое четыре ночи и один завтрак для молодого свободного человека? Я ослабевшими пальцами выдвинул ящик.

Внутри лежал конверт с датой: за несколько недель до нападения Роберта на «Леду». Обратного адреса не было, только вашингтонский штемпель, международная почта. Внутри сложенный листок бумаги.

Дорогой мистер Робинсон! Прошу прощения, что одолжил Ваши письма. Я непременно верну их Вам рано или поздно, но сейчас я работаю над своим главным полотном и должен перечитывать их каждый день. Это удивительные письма, они полны ею, надеюсь, Вы согласитесь с этим. Я запомнил их достаточно хорошо, чтобы сделать серию картин, которые считаю лучшими из всего, что писал до сих пор, но мне необходимо перечитывать их каждодневно. Моя новая серия, очень важная, покажет миру, что Беатрис де Клерваль была из величайших женщин своего времени и принадлежит к великим художникам девятнадцатого века. Она оставила живопись слишком рано. Кто-то должен за нее отомстить, ведь она могла бы писать еще десятилетиями, если бы не жестокое вмешательство. И чье? Мы с Вами знаем, что она была гениальна. Вы поймете мою любовь к ней и восхищение. Может быть, Вы поймете, что такое, когда хочешь, но не можешь писать, даже если Вы сами не художник.

Благодарю Вас за помощь и за ее слова, и, пожалуйста, простите мой поступок. Я тысячекратно возмещу его Вам.

Ваш

Роберт Оливер.

Не могу описать, как тяжело мне стало от этого письма. Впервые я слышал продолжительную речь Роберта, произнесенную его собственным голосом, во всяком случае голосом той минуты. Повторы, иррациональность, фантазии о важности своей миссии — все указывало на манию. Эгоцентричное похищение чужой драгоценности огорчило меня настолько же, насколько, по-видимому, оставило его равнодушным. В то же время я видел в нем признак отрыва от реальности, достигшего кульминации в нападении на «Леду». Я собирался вернуть письмо на место, но Генри Робинсон жестом остановил меня.

— Оставьте себе, если хотите.

— Грустно и страшно, — сказал я, однако положил письмо в карман. — Но Роберт Оливер — пациент психиатрической лечебницы, а письма к вам вернулись. Однако я не могу, не смею его защищать.

— Я рад, что вы возвратили мне письма, — просто сказал он. — Они очень личные. Ради Од я никогда не стану публиковать их. Я боялся, что Роберт опубликует.

— Возможно, в таком случае вам лучше их уничтожить, — предложил я, хотя мне трудно было даже думать об этом. — Рано или поздно они могут привлечь кого-то из историков искусства.

— Я подумаю.

Он сложил ладони, переплел пальцы.

«Не думайте слишком долго», — хотелось сказать мне.

— Простите, — он поднял на меня взгляд. — Я совсем забыл о гостеприимстве. Не хотите ли кофе? Или чая?

— Благодарю вас, не стоит. Вы очень добры, и я не стану отнимать у вас время. — Я снова сел напротив него. — Могу ли я, не злоупотребив вашим гостеприимством, попросить еще об одной услуге? — Я помолчал. — Могу ли я увидеть «Похищение лебедя»?

Он серьезно взглянул на меня, словно взвешивая все, что было сказано до сих пор. Сообщил ли он мне неточные или вымышленные сведения? Этого я никогда не узнаю. Он подпер сцепленными пальцами подбородок.