Он продолжал улыбаться, а внутри крепло и поднималось то, чем он всегда был готов хлестнуть жену.

— Не твоего ума дело. Мое условие вечно: что хочу, то и ворочу. Окромя, конечно, баб. Вон их скока, а я на них — без внимания. Ценить это — тебя нет… А ерунду сморозить горазда.

Ульяна странно-редко задышала.

— Ну ладно, — примиряюще сказал Петр. — Волноваться тебе не положено.

Жена, освободившись от его рук, жестко сказала:

— Злой ты, Петя, и упрямый… В тебе с годами что-то одно переборет: или гонор твой, или доброта.

Петр уязвленно молчал. Молчала и жена. Но это молчание не сулило ничего хорошего. Если бы Ульяна всплакнула, то полбеды. Но она как бы оцепенела, и глубокий вздох был не облегчающим, а тягостно-горестным.

Он, поняв это, поспешил увести ее, дав себе зарок больше не обижать жену.

По дороге Ульяна немного оттаяла, и всё оглядывалась на перевоз, в надежде, что, может быть, с этого дня ее навсегда оставит ущемленность, терзающая с детства невыплаканной болью.

Не сбылись надежды Ульяны, и не сдержал слова Петр, вспомнив о своем обещании лишь теперь…

Он слабо махнул Веруне, торопясь дальше…

Главный въезд был с другой стороны селения, где шла дорога на центральную усадьбу. А с этого края хутора до перевоза был пробит летник: полная черной, жирной грязи и в сушь, колея. Правда, невдалеке тянулась изогнутая дугой тропа, которая и вывела Тягливого на нужную улочку…

Он уже видел свой дом, когда, круто повернувшись, безотчетно, словно пьяный, пошел в другую сторону.

Запустевший огород соседей примыкал к Маниной хате. Отдышавшись, Петр Петрович пролез сквозь обветшалую изгородь… Перед тем, как войти в дом, остановился у колодца.

Залитый еще им, бетон почти весь выщербился вокруг сруба. Деревянный ворот наполовину стерся. Но вода в ведерке по-прежнему была прозрачная, пахнущая свежестью.

Петр Петрович наклонился к ведру. Он сделал лишь глоток, когда в ясном отражении увидел на крыльце людей… Первым выделялся парень, который снился ему: это был юный и чернявый Фуфаев. Ступенькой выше — сидел отец, руки он держал на коленях. Хотя сколько Петр помнил — руки его всегда были чем-то заняты… Из-за спины отца выглядывала озабоченная мать. Сидя у нее на коленях, порывалась вскочить Маня… Мальчик постарше — переминался возле дверей.

Петр Петрович отшатнулся от ведра… Люди на крыльце недвижимо сидели, лишь мальчик стал нерешительно спускаться.

Петр Петрович завороженно смотрел, угадывая…

Мальчик остановился возле отца. Короткие штанишки держались на одной помочи.

В горле у Тягливого запершило, но он сдержался, боясь, что с кашлем вырвутся слезы.

— Иди же, иди, — поманил он мальчика.

Мальчик побежал, вытянув ручонки.

А Петр Петрович всё звал его, одержимый излить неведомую за всю свою жизнь нежность:

— Иди же, иди ко мне… Петя… Петюша…

1989

Купание в лунном свете

1

Бурый обчистил киоск уже под утро.

Всю ночь мешали запоздалые прохожие и свет то и дело проезжающих машин… Взбешенный, он, не таясь, сбил замок, стал без разбору запихивать книги в узкую, как кишка, сумку. Несколько пачек сигарет, подвернувшихся под руку, машинально рассовал по карманам.

Прикрыв книги мятой газетой, Бурый вышел, чутко вслушиваясь в уходящую ночь.

Ничто не насторожило его… Где-то за углом, как трактор, грохотал без глушителя автомобиль. На другой стороне улицы рылись в мусорнике два одичалых пса. Слабый ветер терся о поредевшую крону тополя. Над ним кучно висели звезды, будто грозди невидимой небесной ветви.

Бурый успел уйти, прежде чем киоск осветили фары первого автобуса.

Через несколько минут на кухне своей однокомнатной квартиры вывалил добычу на пол.

Обычно самое ценное киоскерша забирала домой. Но несколько дней подряд не делала этого… Бурый почувствовал волнение, рассматривая редкие издания в толстых тисненых обложках (отечественных авторов в мягком переплете он небрежно откладывал).

Спрятав книги на антресоли, он привел себя в порядок, не спеша позавтракал. Теперь лишь бы собака не взяла след. До этого сколько ни бомбили киоски, собак обычно не использовали. Милицейские тугодумы по старинке считали, что там лишь мелочовка, не стоящая серьезного внимания. Поэтому Бурого больше волновало утреннее возвращение домой — ни свет ни заря. На этот случай он хранил под раковиной пустые винные бутылки. И пусть кто хочет доказывает, что не их он принес ранним утром, собрав в парке, где по последнему теплу собираются выпивохи.

Но он не был столь наивен, чтобы рассчитывать только на чье-то поверхностное любопытство. Учинят сию минуту в квартире обыск — и сказать в свое оправдание ему было бы нечего.

По пути на работу он позвонил приятелю, а в обед с глазу на глаз предложил забрать товар. Но тот наотрез отказался: сбывать стало всё труднее и опаснее.

Хотя у Бурого имелись связи и с другими людьми, не задающими много вопросов, он не торопился. Книги были приметны, и пришлось бы настаивать, чтобы их продавали где-либо подальше. В ответ ему бы намекнули о лишних расходах и сбавили бы цену. Но Бурый не ради того подвергал себя опасности, чтобы отдать всё задаром.

На заводе отпуск без содержания оформили быстро. Директор книготорга тоже не дал себя долго упрашивать; выездная торговля давно заглохла, а тут человек сам напрашивается.

Через день старенький КАВЗ вез Бурого с тремя кипами книг в отдаленный райцентр.

Бывалому шоферу не было никакого дела до временно оформленного, тем более до его увесистой сумки, на которую был небрежно брошен потрепанный плащ.

2

Захару Рычневу не везло в жизни. Страстный книголюб, он тем не менее был слаб в точных науках да и не особо преуспел и в гуманитарных.

После десятилетки завалил экзамены в институт и едва прошел по конкурсу в техникум.

Специальность землеустроителя не прельщала Захара, тем более, что повестка в армию нашла его и в сельской глуши.

Начитанность подводила Рычнева в стычках с макаронниками и стариками. Но после разговора с замполитом — тоже книгочеем, его определили поначалу в ротную каптёрку, а затем в полковую библиотеку.

Но боговал он недолго. Захар увлекся вольнонаемной библиотекаршей, не зная, что она была женой начштаба. Опрометчивость стоила дорого. Рычнева срочно перевели в другую часть, где незадачливого ухажера, словно салагу-первогодка, держали в ежовых рукавицах до самого дембеля.

На гражданке жизнь поначалу ничем не отличалась от армейской, с той лишь разницей, что недалеких сверхсрочников сменили подобные им маленькие и большие начальники… Побегав с места на место, Рычнев устроился в краеведческий музей.