того, что прошло слишком много времени. Очень сожалею, что депутаты, присланные вчера, не были в достаточной степени осведомлены с той ролью и вообще с тем, для чего они приезжали. Во всяком случае, будет сделано все, что в человеческих силах в данную минуту. Прошу вполне ясно осветить мне теперь же все дело, которое вчера произошло, и последствия, могущие от этого быть в Петрограде.

— Дело в том, что депутатов винить нельзя. Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому еще подобных я не видел и которые, конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики и все свои мужицкие требования нашли полезным теперь заявить. Только слышно было в толпе — «земли и воли», «долой династию», «долой Романовых», «долой офицеров», и начались во многих частях избиения офицеров. К этому присоединились рабочие, и анархия дошла до своего апогея…

Родзянко сообщил неправду; он соврал от первого и до последнего слова. В эти дни боевых столкновений не было, потому что не с кем было ратоборствовать. Вся солдатская масса уже перешла на сторону восставших и уже не раз совершала шумные, победоносные шествия к Таврическому дворцу, где с превеликим усердием кричала: «Ура Родзянке». Слова его не были словами государственного мужа. Это была кухонная болтовня кумы-сплетницы, у которой неудержимо играло воображение. Он порхал как бабочка над трагическими событиями и то пугал, то успокаивал и сулил несбыточные обещания.

— Войска мало-помалу в течение ночи приводятся в порядок, но провозглашение императором Великого князя Михаила Александровича подольет масла в огонь, и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому. При предложенной форме возвращение династии не исключено, и желательно, чтобы примерно до окончания войны продолжал действовать Верховный совет и ныне действующее Временное правительство. Я вполне уверен, что при таких условиях возможно быстрое успокоение и решительная победа будет обеспечена, так как, несомненно, произойдет подъем патриотического чувства, все заработает в усиленном темпе и победа, повторяю, может быть обеспечена…

Рузский резко повернул негодующее лицо к стоявшему рядом Саввичу. Раздраженно, желчно сказал:

— Ерунду порет. Кого он дурачит и обманывает: себя или нас?.. — Вместе с сомнениями и с недоверием к Родзянке, которое опять поднялось у него, Рузский почувствовал еще и нарастающую ненависть. На ленте, против слов Родзянки, он написал: «Если Бог захочет наказать, то прежде всего разум отнимет». А в другом месте продолжил ту же мысль: «Люди, возглавившие революцию, даже не осведомлены о настроениях населения. Когда Петроград был в моем ведении, я знал настроение народа».

В конце разговора Родзянко сказал:

— Сегодня нами сформировано правительство с князем Львовым во главе, о чем всем командующим фронтами посланы телеграммы. Все остается в таком виде: Верховный совет, ответственное министерство, действие законодательных палат до разрешение вопроса о конституции Учредительным собранием…

Честолюбивый бесенок давно обосновался в сердце Родзянки. Не раз председатель Думы прозрачно намекал Царю о необходимости призвать к власти человека, которому доверяет вся страна. Повторяя эту мысль, он уверовал в нее сам. Теперь его бесцеремонно отодвигали в сторону. «Мавр сделал свое дело»… Однако «мавр» цеплялся за власть. Расстаться с «манией грандиоза», с ролью спасителя Отечества, ему было трудно. Он старался создать для себя позицию на самом верху. Но все, что он делал, неуклонно толкало его к политической смерти.

— Скажите, кто во главе Верховного совета? — спросил Рузский. Вопрос этот свел Родзянку с высот.

— Я ошибся, не Верховный совет, а Временный комитет Государственной думы под моим председательством.

Рузский был далек от политической жизни в столице. О тщеславных вожделениях Родзянки он ничего не знал. Но в эти дни он скоро заметил, как настойчиво Родзянко внушал мысль о значительности своей персоны. Сначала Рузский в это поверил, принял как должное, а затем его стало раздражать постоянное напоминание: «только мне доверяют», «только я могу», «только я не допущу»… Ответ Родзянки похож был на трагический анекдот. Рузский понял, что все пустота и ничтожество на фоне бурных, грозовых событий. Он оборвал разговор:

— Хорошо. До свидания. Дальнейшие переговоры должны вестись в Ставке…

Политическая роль Рузского кончилась. В скором времени кончилась и его служебная карьера. Не оправдались сладко-медовые, розовые надежды Родзянки и его коллег. «Великая, бескровная» бросила Россию в пучину смуты. Сорок лет служил Рузский верой и правдой; поднялся на самый верх; пользовался доверием Царя, огромной силой власти — и пал стремительно. Двумя роковыми днями сжег свою славу и честь. Выбросили, как ненужную ветошь. Когда понял, что совершил, когда увидел развал, он ужаснулся и в мучительной тоске написал военному министру Гучкову: «вы загубили армию…» Из Пскова уехал разбитый душевно, жалкий, хилый старик, больше никому не нужный.

* * *

Синий поезд с золотыми орлами через Двинск направлялся в Могилев. Стоял чудесный день: морозный, ясный, солнечный. Воздух был сух, прозрачен, и только самые отдаленные точки на горизонте да темные, голые леса вдоль Западной Двины серели в легком тумане. Еще никто не знал о происшествиях минувшей ночи. Железнодорожная администрация с такой же, как и раньше, тревожной аккуратностью встречала и провожала царский поезд. Государь не показывался в окнах своего вагона. Настроение едущих было подавленное и угнетенное.

На одной из глухих, пустынных станций поезд остановился. Государь вышел из вагона, чтобы подышать свежим воздухом. На нем была только серая черкеска, которую он любил носить. Лицо было бледное, глаза ушли в глубину орбит, но спокойствие и царственное величие как будто еще ярче проявились в горе. Это заметил вышедший навстречу Мордвинов. Сердце у него заколотилось в груди; хотел броситься к ногам, и клясться в верности, и просить прощения за изменивший народ. Они были одни; далеко сзади шел урядник конвоя. Мордвинову хотелось утешить, успокоить Государя. Ему было стыдно за все совершившееся.

«Я посмотрел на него и вдруг заговорил, почти бессознательно и так глупо и путано, что до сих пор краснею, когда вспоминаю эти свои взволнованные успокоения», — записал потом Мордвинов. Он сказал Государю:

— Ничего, Ваше Величество, не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол, а, наоборот, вашего предка в такое же подлое время приходилось долго упрашивать и, только уступая настойчивой воле народа, он, к счастью России, согласился нести этот тяжелый крест… Нынешняя воля народа, говорят, думает иначе… Что ж, пускай попробуют, пускай управляют сами, если хотят. Насильно мил не будешь, только что из этого выйдет…

Государь приостановился, посмотрел на Мордвинова и сказал тихо и с большой горечью:

— Уж