Но москвичей не только настраивали на борьбу, но и, насколько возможно, развлекали. “Первый детский” показывал замечательный довоенный фильм “Вратарь”, кино всё же о спорте, несмотря на обилие военных коннотаций. Во второй половине октября, когда положение на фронте казалось вовсе отчаянным, кинотеатры демонстрировали всё больше довоенных развлекательных фильмов. Зрители снова шли на “Большой вальс”, на “Девушку с характером”, на “Музыкальную историю”.

В октябре 1941-го состоялась даже кинопремьера – фильм Григория Рошаля “Дело Артамоновых” (по роману Максима Горького). Фильм не слишком удачный, но его показывали в “Ударнике”, в “Первом”, “Колизее”, “Москве”, в кинотеатре парка Горького и воспетом Ильфом и Петровым Центральном ДК железнодорожников. Мур этот фильм посмотрит, как посмотрит и свою любимую музыкальную комедию “Антон Иванович сердится”. Ее показывали в “Метрополе”.

Впрочем, в начале октября Мур мог пойти не только в кино, но и в театр.

4 октября в Малом театре давали “Стакан воды”, 5-го шла инсценировка “Евгении Гранде”. Во МХАТе в тот же день можно было посмотреть “Анну Каренину”, 5-го утром – “Пиквикский клуб”, днем – “Школу злословия”. Многие (но, что удивительно, не все) театры заменили вечерние спектакли дневными, потому что вечером из-за светомаскировки играть было бы невозможно. В репертуаре московских театров появилось много военно-патриотических постановок. В Камерном театре – “Адмирал Нахимов”, в театре Вахтангова – “Фельдмаршал Кутузов”, в театре имени Моссовета поставили пьесу Кочеткова и Липскерова “Надежда Дурова”. Зато музыкальные театры по-прежнему радовали московского зрителя веселыми опереттами. “Сильва” и “Свадьба в Малиновке” в Московском театре оперетты, “Прекрасная Елена” и “Корневильские колокола” в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Имре Кальман, Жак Оффенбах и Робер Планкетт были в такое время, быть может, самыми востребованными композиторами. Зрители шли посмотреть на артистов в красивых костюмах и платьях, послушать легкую музыку, посмеяться глупым, но милым шуткам опереточных комиков и простаков. В холодной октябрьской Москве, переполненной самыми тревожными слухами, музыкальные комедии заставляли на время забыться, стряхнуть с себя дневные заботы, преодолеть страх, избавиться хоть ненадолго от ужаса первого военного года. Больше того – 29 октября в Москве откроется мюзик-холл. Настоящий мюзик-холл с репертуаром будто из другой жизни! Танцующие девушки, клоуны Бим и Бом…

11 октября Мур успел побывать на предпоследнем спектакле Большого театра – опере Чайковского “Черевички”. Постановка новая (премьера состоялась в январе 1941-го), успешная и в стилистике тогдашнего Большого театра – яркая, праздничная. Парубки в шароварах. Дивчины в красочных украинских нарядах… В 1942-м этот спектакль получит Сталинскую премию.

Мур прежде не слушал этой оперы, а пришел, вероятно, привлеченный не столько гоголевским сюжетом (“Ночь перед Рождеством”), сколько именем любимого композитора. Увы, “Черевички” ему не понравились: “…хорошего – из музыки – только дуэт Беса и Солохи в 1-м действии и танцевальная музыка к приему во дворце в действии третьем. Всё же остальное – несерьезно”.1022

Кроме того, Мур успел побывать на открытии сезона в зале имени Чайковского Московской филармонии и снова записаться в Библиотеку иностранной литературы. Народу там было немного, но сотрудники не только выдавали читателям книги, но и устраивали новые выставки. В октябре еще действовала выставка, открытая 21 сентября – к семидесятилетию Герберта Уэллса. На специальном стенде разместили первые издания “Машины времени” и “Пищи богов”. Рядом с ними – щипцы для тушения бомб-зажигалок. Под портретом Уэллса поставили ящик с песком.

Мур приехал в Москву в тяжелое время, к тому же крайне неблагоприятное для бывших эвакуированных. Удивительно, что ему вообще удалось получить пропуск в Москву. Скажем, Мария Белкина в 1942-м будет пробираться в столицу нелегально. Ее провезет в автомобиле военный летчик, генерал, Герой Советского Союза и начальник Высшей офицерской школы ночных экипажей дальнебомбардировочной авиации Иван Тимофеевич Спирин. Но и ему придется замаскировать женщину: Мария ляжет на заднее сиденье, сверху ее накроют генеральским полушубком. Когда Белкина в другой раз попытается проникнуть в Москву, ее арестуют. Муру в 1941-м, очевидно, помогли с пропуском Хмара и Асеев.

Но мало было приехать в Москву: нужно еще прописаться и получить продовольственные карточки.

Мур остановился у тети Лили, где в то же время жила и ее подруга Зинаида Ширкевич. На тесноту Мур не жаловался. Он был доволен, что получил хотя бы такой угол: “Лежу в кровати в проходной комнате, где я теперь обитаю. Надо мной лампа – очень удобная: устал, хочешь спать – тушишь; что надо – зажигаешь. Налево – полка с книгами и дневниками”.1023

Но жить без прописки – огромный риск. Любой милиционер может потребовать паспорт и, заметив отсутствие нужного штампа, арестовать нарушителя. Между тем многие знакомые и друзья уже уехали из города, а оставшиеся (Кочетков, Белкина) не обладали нужными связями, чтобы добиться московской прописки для мальчика. Георгий попросил о помощи Илью Эренбурга.

Год между взятием Парижа немцами и началом Великой Отечественной войны Илья Григорьевич провел тяжело. Попрежнему много писал и печатался, но душевное состояние его было ужасным. Надежда Мандельштам была “поражена переменой, происшедшей с Эренбургом, – ни тени иронии, исчезла вся жовиальность. Он был в отчаянье: Европа рухнула, мир обезумел, в Париже хозяйничают фашисты…”.1024

22 июня жизнь обрела цель и смысл. Борьба с ненавистным врагом, борьба не шпагой, то есть не автоматом или винтовкой, а пером. Но и такой боец был нужен Красной армии. Огненные статьи Ильи Эренбурга регулярно печатала “Красная звезда”. И это хорошие, боевые статьи. Они читаются и сейчас. Плодовитость и трудолюбие Ильи Григорьевича действительно впечатляют. В начале осени он успел даже выпустить небольшую книжку под названием “Гангстеры” (разоблачительно-обличительные статьи про Гитлера и его приспешников). Эренбург, вероятно, мог бы помочь Муру. Но помогать Илья Григорьевич категорически отказался. Он вообще удивился, увидев Мура в Москве, и посоветовал ему немедленно возвращаться в Чистополь или ехать сразу в Среднюю Азию, в Ташкент или Ашхабад. В Москве всё равно не пропишут. Мур был в отчаянии: “Конечно, настроение у меня ужасающее. Но ничего, ничего, ничего. Какой ужас! Но что мне делать? Какой-то выход из положения должен быть. Нет положений без выхода. Но куда деться?”1025

Выход был найден. Муру кто-то посоветовал попросить помощи у популярнейшего поэта-песенника Василия Лебедева-Кумача. Перед войной, да и в военное время его имя было из самых громких, самых признанных в Советском Союзе. Поэт-орденоносец, лауреат Сталинской премии. Автор “Священной войны” и “Гимна партии большевиков” (на музыку Александрова), “Марша веселых ребят” (“Легко на сердце от песни веселой…”) и “Широка страна моя родная…” (на музыку Дунаевского)… Имя Лебедева-Кумача знал каждый советский человек. “Кто же напишет? Пушкин умер. Лебедев-Кумач занят”, – говорит герой военного фильма “Актриса”. Шутка, конечно, но весьма показательная. Мур позвонил и договорился о встрече. Хотя Лебедев-Кумач, в отличие от Эренбурга, прежде не знал ни Мура, ни Цветаевой, он оказался человеком на удивление добрым и отзывчивым. Василий Иванович написал для Мура письмо, с которым тот смело пошел в отделение милиции. Там к письму поэта отнеслись с должным почтением. Георгия Эфрона прописали в Мерзляковском переулке, в квартире Елизаветы Яковлевны Эфрон.