– Ну, не совсем про меня…

– Вот и ладно. Ты только, Егорушка, с Золотуевым не пей! Он сам дурной и тебя с толку сбивает… Ты лучше с девушками. Полезнее!

– Не буду, Ефросинья Михайловна.

Десятичасовую электричку, на которую я, наспех одевшись, мчался сломя голову, отменили, следующую пришлось ждать сорок минут. Я бродил по платформе, греясь на случайном октябрьском солнышке, и думал сразу обо всем, что произошло со мной в последние дни. Каким боком мне выйдет вчерашнее голосование? С одной стороны, я ослушался, не выполнил приказ. С другой стороны, угадал, так сказать, вектор событий. Наверху явно передумали карать Ковригина. Почему? Что стряслось? Вон ведь как они заволновались. По двести граммов коньяка на нос Шуваев никогда еще на моей памяти не заказывал. Дай бог в суете и про меня позабудут. А если не забудут? Тогда точно отовсюду погонят, кислород перекроют, а то еще и посадят. Интересно, Нинка будет мне передачи носить? В глубине души я понимал: никто меня никуда не посадит, но мне хотелось так думать, как в детстве хотелось заболеть, чтобы отомстить родителям, которые в очередной раз отказались взять домой с помойки ничейную собаку.

С Ниной я уже пять дней не разговаривал, и в душе от этого возникла какая-то тянущая пустота. Жены обладают удивительным свойством: они раздражают своим наличием и удручают отсутствием. Видимо, прочность брака зависит от того, какое из этих двух чувств берет верх. Да и по Алене я соскучился. Дети – неизлечимое осложнение от болезни по имени «Любовь». И о Лете я тоже не мог не думать. Зачем, уезжая, она спросила, долго ли еще я пробуду в Переделкино? Она же влюблена в этого малахольного каскадера. Но кто их разберет, актрис, испорченных системой Станиславского?!

…Послышались визгливые гудки электрички. Еще минуту-две назад она, похожая на зеленую гусеницу, изгибалась на дальнем повороте, и вот уже монстр с оскаленной решеткой и квадратными стеклянными глазами, лязгая гармошчатыми сочленениями, налетел на платформу. Вихрь, воняющий горелой смазкой, вымел из-под ног палые листья и окурки. С шипением выпустив из утробы одних и приняв других пассажиров, чудовище тронулось в путь, набирая скорость. Мимо потянулись, а потом понеслись неряшливые дачные домики, огороды с рыжими перекопанными грядками, переезды с полосатыми шлагбаумами и караванами машин, дожидающихся зеленого света.

Я смотрел в окно и думал о том, что из-за влюбленного барана Гарика стану теперь гораздо ближе к народу: новый шофер уж точно домой возить меня не будет. А где теперь мой дом?

«Ну, ничего, – успокаивал я себя. – Гарик женится и вернется…»

Гарик женился, но не вернулся. Могучий ханер-папа устроил парня в автохозяйство, обслуживающее дипломатический корпус: зарплата в рублях и в валюте. Года чрез два, как мне рассказали, мой бывший шофер появился в редакции, одетый в роскошный джинсовый костюм, принес дорогой армянский коньяк и похвастался, что оформляется на работу в Иран, в наше посольство. А лет через десять-двенадцать после событий, описываемых в этой почти достоверной хронике, я встретил на Сивцевом Вражке его жену с чернявым большеглазым мальчиком. Она сильно изменилась, подурнела, и я, не узнав, прошел мимо, но Марго окликнула меня – мы поговорили. Когда началась война в Нагорном Карабахе, Гарик метнулся туда, чтобы перевезти в Москву мать и сестер, но вместо этого вступил в отряд, в котором воевал его погибший друг-одноклассник. Младший командир Саркисян храбро сражался и пропал без вести под Мартакертом, разделив судьбу многих «азатамартиков» – борцов за свободу. Летом 1994 года, когда объявили перемирие, Марго летала в Карабах, чтобы разыскать мужа или хотя бы его могилу, но бесполезно.

– Правда, он похож на Гарика? – Она погладила сына по жесткой шевелюре, но не черной, как у отца, а темно-рыжей.

– Как зовут?

– Аветик.

– Очень похож! – подтвердил я.

– Все так говорят! – и бедная женщина в голос зарыдала, хотя с гибели моего невезучего водителя прошел уже не один год.

– Мама, пойдем! – попросил мальчик. – Люди же смотрят…

– Гарик всегда вас хвалил и называл Егор-джан… – Вдова вытерла слезы. – Прощайте!

…У посольства напротив редакции стояла черная «Волга». Часть тротуара была снова огорожена железными барьерами. Трое мужчин в одинаковых серых плащах сидели на корточках, рассматривая что-то на асфальте. Я хотел подойти поближе, но один из них погрозил мне пальцем. В подъезде я снова столкнулся со знакомым постовым, пользовавшимся нашим туалетом:

– Что там опять у вас случилось?

– Кто-то ночью мелом написал на асфальте…

– Что?

– Не могу сказать.

– Колись, а то больше в сортир не пущу!

– Ладно. «Коммунисты – палачи!»

– Ого! Маразм крепчает.

…В редакции было тихо, хотя до планерки оставалось десять минут. Даже из каморки Веры Павловны не доносился привычный железный клекот. В темном коридоре я снова споткнулся о стул на гнутых ножках и громко выругался. На шум из залы выглянул Макетсон.

– А где же все? – удивился я.

– Машенька на бюллетене.

– Что с ней?

– Нервы.

– Ясно. А как Галя?

– Нормально. На службе. Она мужественная женщина.

– Это я понял. А Торможенко куда делся?

– Его срочно вызвал к себе ТТ.

– Вот как… Крыков?

– Не видел, но стул стоит.

– Явится – сразу ко мне.

– Хорошо. Про Гарика уже знаете?

– Знаю.

– Новый шофер будет в понедельник. Когда планерка?

– По обстоятельствам. Вы же никуда теперь не торопитесь?

– Нет, я теперь всегда на месте… – ответил боец невидимого фронта, мстительно потупившись.

– Прекрасно!

– А вы здесь надолго? – спросил он, поигрывая железным строкомером, которым Галя вчера чуть не убила Синезубку.

– В каком смысле?

– Никуда в ближайший час не собираетесь?

– Нет, буду у себя.

– Возможно, я отойду минут на пятнадцать. Мне Кикнадзе из Уругвая новый кактус привез. Вообразите, цветет круглый год! Я подарю Машеньке к свадьбе!

И он вернулся за свой стол, к любовно разложенным макетным листам и цветным фломастерам, всем своим видом показывая, что отныне он целиком принадлежит редакции.

С Синезубкой Макетсон прожил недолго, год или два, она с ребенком ушла от него, кажется, к молодому поэту-переводчику, а сам Борис Львович вернулся в семью. Жена Галя приняла его без единого упрека. Иногда мы сталкивались с ним в ЦДЛ, даже выпивали по рюмке. После 1991-го он стал носить на голове кипу и таскал в гардероб на реализацию «Еврейскую газету», которую начал издавать после победы демократии. Умер Макетсон, кажется в конце нулевых от инсульта, завещав коллекцию своих кактусов университету в Хайфе, но дар был вежливо отклонен. Тогда наследники передали колючее наследие ответсека в одну из школ Обираловки.