Между тем в 1987 г., когда перестройка опять объявлялась продолжательницей «социалистических преобразований» семи десятилетий – от Сталина до Брежнева, от Ленина до Черненко, ей давался последний шанс поднять идеологическое забрало. Возможно, было даже поздно. Размежевание со сталинизмом, с его изуверской сутью должно было стать прологом перестройки, идейной и нравственной сердцевиной XXVII съезда КПСС. Не стало.

Вместо этого принятие эстафеты от Н. С. Хрущева. В «новой редакции» партийной программы опущены лихое обещание построить за двадцать лет коммунизм и прочие «мелочи». Если бы не опустили, что изменилось бы? Поскольку назначенная дата свидания с коммунизмом истекла, утверждали бы, что «в основном» построили и заняты на «отделочных работах»? Или порешили с такого-то числа «реальный социализм» полагать «реальным коммунизмом» (можно и по-другому – «развитой социализм» считать «недоразвитым коммунизмом»)? Нам ведь к головостоянию не привыкать. Давно забыли, что слушать надо не эхо, а рождающий его звук.

Хрущеву понадобилось три года, чтобы приглушить в себе трепет перед тенью диктатора и под покровом ночи рассказать на ухо делегатам XX съезда, какой он был злодей. К XXII съезду он собирался докопаться до нижних кругов сталинского ада и предать гласности сводные данные о совершенных «под водительством Сталина» преступлениях. Пишу об этом со знанием, ибо помогал одной из рабочих групп в просмотре немецких документов по «заговору М. Н. Тухачевского». Собирался и отказался. На то имелись причины.

Главное – Хрущев не был человеком, готовым сводить счеты с самим собой. Отводя правду от себя, ему не оставалось иного, как приглаживать Сталина.

Но преемникам Хрущева, что им мешало параллельно с критикой волюнтаризма наследника Сталина проинвентаризировать по совести само наследство? Брежнев не только не продолжил десталинизацию, но принялся ее притормаживать, а после разгона пражских «еретиков» скатился к неосталинизму.

В качестве генерального у Ю. В. Андропова руки не дошли до «феномена Сталина», если допустить, что он склонялся это сделать. После полутора десятков лет председательствования в КГБ объективно он был подготовлен поставить сталинизму точный диагноз.

К. У. Черненко высший политический пост достался благодаря… его недееспособности. Я, пожалуй, соглашусь тут с послесоветским А. Н. Яковлевым, К. У. Черненко – «ослепляюще яркий сигнал катастрофы системы, ее нежизнеспособности». Яковлев упустил заметить, что сигнал этот зажигался не без помощи Горбачева. Он голосовал на политбюро за Черненко.

Не будем, однако, без меры тревожить покой усопших. Здравствующим слово.

Читаешь их новейшие, пышущие страстью откровения – оторопь берет. Они прозрели, лишь потеряв все посты, – так получается? Кем были нынешние ниспровергатели самих себя, обвинители марксизма и большевизма, разоблачители «бесчеловечности государственного атеизма», когда струнили меня, к примеру, за уклонения в АПН? За те же интервью Б. Н. Ельцина в «Московских новостях» и некролог Виктору Некрасову.

Что они на самом деле думали, бездеятельно наблюдая за рушившимися национальными святынями в момент, когда на сей предмет не модно было распространяться? Кто из них присоединился к моим попыткам в 1979–1980 гг. спасти и восстановить храм Рождества Богородицы, где похоронены Пересвет и Ослябя, герои Куликовской битвы русских с монголо-татарами? Что предприняли они в 1986 г. после моего призыва отметить тысячелетие крещения Руси как национальный праздник? Да, позже, уже в 1987 г., А. Н. Яковлев поддержал мою записку на имя генерального с предложениями (отмечу – предварительно неофициально обговоренными с патриархом Пименом и другими высокими представителями духовенства) по достойному празднованию тысячелетия. Меня даже защитили от некоторых сверхретивых «атеистов». Те удовольствовались в конце съедением действовавшего заодно со мной председателя Комитета по делам религиозных культов К. М. Харчева.

В политике, идеологии, музыке, как и в медицине, помимо верно, решающе важно – вовремя. Я мог бы еще объяснить промедления, метания и вихляния с выработкой концепции глубоких экономических реформ. Принять – нет. Допустить, что они шли от боязни оступиться или от знания турбуленций, неведомых большинству, – да. Но где объяснение нежелания в день рождения перестройки внятно заявить:

– Сталинское иго не «специфическая фаза» социализма; Сталин и социализм несоединимы; нет ничего более противоестественного, чем понятие «сталинская модель социализма». Игры в «развитой», «реальный» и прочие варианты социализма сродни попыткам опровергнуть неопровержимое – Сталин выступал как абсолютное отрицание социализма и в теории, и на практике.

Все мы любим вычислять, кто есть кто. Хуже с разбирательством, кто есть и для чего я сам. Разобраться, чтобы для начала поставить опыт на себе, прежде чем посягать со своей теорией на ближних. Для того чтобы вынести приговор Сталину и всей совокупности его действий, воззрений и догм, не требовалось сверхчеловеческого дара постижения. Хватило бы идейной искренности и честности в диалоге, прежде всего с самим собой.

Вы справедливо можете поинтересоваться, а что общественная наука? Общественная наука была убита у нас с конца 20-х – начала 30-х гг. Социологи, философы, экономисты концентрировали внимание не на фактах, а на цитатах из классиков и речениях их наместников, находившихся при исполнении обязанностей. Да и как особенно винить обществоведов, если в большинстве своем они были начисто отрезаны от первичной информации, питались из соски смесью различной калорийности, что готовилась под надзором идеологических шеф-поваров. Перестройка внесла движение и в эту область, сначала робкое, потом лавинообразное, как случается при перемещениях маятника из одного крайнего положения в другое.

Не выдавая желаемое за действительное, я хочу и могу констатировать: униформированная официальная идеология никогда не исчерпывала реальные умонастроения в обществе. Только при неуемном самомнении можно было уверить себя, будто, предавая анафеме другие философские течения и изводя их приверженцев, удастся запретить людям думать или заставить их думать «от» и «до». Меньше всего были в состоянии преуспеть в этом занятии продолжатели сталинизма без Сталина.

Самое раннее и, по-моему, самое емкое определение сталинскому феномену принадлежало в КПСС М. Н. Рютину. В манифесте, написанном им в августе 1932 г., говорилось: «Подлинный ленинизм отныне перешел на нелегальное положение, является запрещенным учением. Этим характеризуется вся глубина теоретического кризиса в партии». И дальше: «Сталин убивает ленинизм под знаменем ленинизма, пролетарскую революцию под флагом пролетарской революции и социалистическое строительство под флагом социалистического строительства».

Сравните рютинский приговор с паллиативными формулировками XX и последующих съездов, с расплывчатыми оценками первых пяти из неполных семи лет перестройки, и это высветит практически все.

На рубеже 20–30-х гг. Сталин совершил или, правильнее, завершил контрреволюционный переворот в стране. Одновременно он покончил с партией, которая делала Октябрьскую революцию. Но неотвеченным в манифесте М. Н. Рютина остался вопрос, как и когда падение началось.