Хрущев не мог перешагнуть сталинизм. Редкому политику дано перешагнуть собственную тень. Но Горбачеву дарилась возможность заявить: сталинизм – не мое. Еще и еще раз спрашиваю себя: почему же он ею не воспользовался? Коль есть желание докопаться до грунтовых вод, набирайтесь терпения. Крупным помолом тут не обойтись. Горбачев – личность сложная и многоплановая. Не подайся в политики, он нашел бы себя в театре. В общедоступном, хотя не обязательно в художественном.

Осенний пленум ЦК КПСС 1987 г. Б. Н. Ельцин неожиданно для всех, кроме генерального, заявляет о своем намерении выйти из состава политбюро. В несколько путаном, что объяснимо волнением, обосновании Ельцин говорит, в частности, о возникновении нового культа личности – культа Горбачева. Рядовым членам партии было позволено ознакомиться со стенограммой произошедшего вокруг «культа» диалога лишь годы спустя. А жаль. Желающему думать он говорил очень многое.

М. С. Горбачев отверг упрек в насаждении своего культа личности. Утверждался «авторитет», и ничего больше. Культ личности, в трактовке генерального, – это не восхваление, а целая система злоупотреблений властью, беззаконий и т. п. Нет беззаконий и преступлений – нет культа личности, нет, присутствовало в подтексте, «сталинщины».

Заношу в блокнот: из культа личности мы делаем культ или ширму, прикрывающую нежелание кончать с оккультизмом. Значит – дальше XX съезда не пойдем? Выходит – не просто от невнимания к чужому мнению, а от неприятия его, как в песок, уходили все мои усилия восстановить в правах правду?

После выдвижения М. С. Горбачева на пост генерального секретаря я не ловил себя, признаюсь, на мысли, что опять необъятная власть сосредоточивается в руках одного человека. Не было тоски по «триумвирату», наследовавшему Н. С. Хрущеву, или безвластию при кажущемся всевластии Ю. В. Андропова и К. У. Черненко. Как и многим другим, концентрация власти представлялась мне тогда даже целесообразной, чтобы взять энергичный старт, развернуть наступление по широкому фронту, обеспечить последовательность этапов, ломать сопротивление консерваторов в той же партии.

Завышенных ожиданий в первые месяцы, повторяюсь, у меня не было. Это не мешало с одобрением принимать к сведению достаточно многое в умении М. С. Горбачева находить нужные слова и ударения в разговорах на публику по сложным проблемам, в готовности слушать, сначала не перебивая, точку зрения других. За уверенной манерой и логичностью изложения виделись осмысленный прошлый опыт и проработанная концепция на много ходов вперед. Иначе нельзя. Надежды – слишком шаткая почва для грандиозных проектов.

На второй год Горбачев поднял перестройку на уровень «революции в революции». Захватывающий дух лозунг, в котором вожди и массы заново находят друг друга. Но из-за той же гласности срам скрывать все труднее. В поле зрения попадает все больше признаков, что в делах, особенно внутренних, перестройка уподобляется путнику, блуждающему в тумане. Кончилась, не начавшись, революция в революции, на смену пришла нескончаемая импровизация в импровизации.

Горбачев, заметит в 1992 г. А. Н. Яковлев, был «непредсказуем». «Вы никогда не могли понять, что у него на уме». Сегодня не менее трудно предсказать, как он будет толковать свое прошлое.

На решающем – внутреннем направлении политики сработал заряд, присущий сталинской организации власти: кризис личности проявляется как кризис системы. То, что обещало начальный успех перестройки в ее оригинальной задумке, стало ее роком. То, что при любой общественной системе покроенная под личность организация государственного руководства таит большой риск, в нашем советском случае мультиплицировалось сращиванием базиса с надстройкой, превращением экономики в инструмент и служанку политики. Обратная сторона взаимозависимости – катастрофа политическая – потянула в пропасть экономику. С ней рухнули интеграционные узы, которые – хорошо ли, худо ли – поддерживали относительную стабильность многонационального образования, каким являлся Советский Союз.

На пике всевластия М. С. Горбачев сетовал на то, что в 1985 г. слабо знал, насколько плачевна кондиция страны, был не в состоянии объять необъятные трудности. Слов нет, наша статистика весьма приблизительно отражала картину, в частности, в народном хозяйстве. Из инструмента учета, контроля и регулирования она выродилась в макияж, с помощью которого наводился румянец на хворый и унылый лик общества, терявшего репродуктивную способность.

Если генеральный секретарь верил бодряческим статистическим рапортам, то его впору причислить к маниловым, которых обессмертил Н. В. Гоголь. Такие прекраснодушные водились на Руси в прошлые эпохи, а ныне вымерли почти без остатка. Только не должен был верить, получая еженедельно на свой рабочий стол секретную и сверхсекретную цифирь о язвах и пороках во всех областях жизни, очевидных и без статсводок для девяти десятых населения.

Поставим вопрос так: найдется ли владелец или управляющий фирмой, который, находясь в здравом рассудке и трезвой памяти, займется санированием своего дома, не заглянув предварительно в бухгалтерские книги, не разобравшись в наличных ресурсах и квалификации персонала? Заявления о том, что перестройке зажгли зеленый свет, не проштудировав исходные данные, вызывают законный протест, а не сочувствие к тем, кто, независимо от мотивов, принялся крушить старое, не ведая, во что отольется новое.

Ближе к истине другая трактовка. В театре абсурда, десятилетиями ставившем пьесу «Советские слоны – самые счастливые слоны в мире», существовали свои условности и пристрастия, капризные примадонны и твердокаменные режиссеры, сценарные и закулисные интриги. И если актер или политик день изо дня вращается в кругу абстрактных понятий и ценностей, дышит искусственным воздухом, питается из ложки, для него одного предназначенной, то с какого-то момента он начинает считать, что абстракции и есть настоящая жизнь, а действительность теряет очертания, походит на абстракцию.

Невежество, что известно самое позднее со времен Спинозы, не извинение и не аргумент. Незнание, однако, освобождает от мук сомнений при принятии решений или отсутствии таковых. Незнание, слитое с безграничной и неконтролируемой властью, равно почти стихийному бедствию, поскольку действия (бездействие) выверяются не по фактам, а по субъективным причудам и мнениям. Это скверно везде и всегда. Это недопустимо опасно в любом современном государстве, где все взаимоувязано и переплетено. Так переплетено, что любое неловкое вмешательство чревато опасными для жизни осложнениями.

Нескончаемый каталог неудобных вопросов. Не ответив на них, не поймем, что же стряслось. Имело ли руководство в Советском Союзе в 1985–1991 гг. альтернативы, и если да, то почему пренебрегло вариантами? Было ли переливание различных групп крови единственным способом лечения? Являлась ли сталинская организация всевластия, которую М. С. Горбачев сохранял и пестовал, совместимой с целями и демократическим духом перестройки? Не менее важно исследовать, достигло ли постсоветское общество в его упадке конечной станции, или впереди – новые потрясения?

Не от меня одного ускользнул реальный масштаб противоречия между целями перестройки и средствами их достижения. Сталинизм не подлежал реформированию. Он должен был быть изведен под корень. Это однозначно и было очевидно для меня за тридцать лет до перестройки. Перестройка прибавила опыта – сталинскими методами сталинизм не поддается искоренению, подобные методы лишь плодят метастазы сталинизма.