— Вот и отлично. Замечательно, — заблестели глаза у старого инженера.

Затрещал мотор, и мотоцикл, резво сорвавшись с места, понесся прочь. Он летел без дороги, оставлял за собой шлейф пыли и гари.

— Откуда только силы берутся у старика?! — с изумлением спросила Ция. Ее волосы и ресницы покрылись густым слоем пыли.

— Дело ему силы придает, вот откуда! — сказал Уча.

И, взявшись за руки, они продолжали свой путь по дамбе.

Цисана Цинцадзе стояла в кабине «Пристмана». Антон работал и одновременно ухитрялся разговаривать со своей невестой, которую не видел вот уже две недели.

— Надо бы забрать знамя, — говорил Антон. — Пора уже вроде. А то Уча так к нему привыкнет — не отобрать.

— Какое это теперь имеет значение, где будет находиться знамя? Люди только о войне и говорят, а ты все за знамя борешься, — с упреком выговаривала жениху Цисана. — Может, поженимся, а то, не ровен час, и вправду война начнется.

Антон от неожиданности выпустил из рук рычаг и повернулся к Цисане. Он явно не был готов к такому повороту разговора.

— Ты шутишь, наверное, да?

— Какие же тут шутки! — От обиды у Цисаны слезы навернулись на глаза. — Значит, наш брак ты воспринимаешь как шутку?

— Но мы же решили пожениться в день открытия канала. И Уча с Цией сыграют свадьбу тогда же.

— А если до того начнется война?

— Вот потому мы и работаем не покладая рук.

— Кому теперь нужна эта земля? — сказала Цисана и тут же увидела мотоцикл Лонгиноза, вынырнувший из-за поворота. — Васо Брегвадзе к нам едет. Принесла нелегкая старика. И чего он мечется в такую жару? Я выйду. Нехорошо, если он меня в кабине увидит.

— Что это ты еще выдумала — нехорошо! Брегвадзе знает, что ты моя невеста. Останься здесь.

Васо Брегвадзе увидел Цисану.

— Видишь, Лонгиноз, и к этому тоже невеста пожаловала.

На всем протяжении трассы канала кипела работа. Ни у кого не было даже тени сомнения, что к Октябрьским праздникам прокладка канала будет полностью завершена. Однако на коллекторах и дренажных каналах дела обстояли похуже, да и с корчевкой леса не все ладилось — корчевщики явно не поспевали за драгерами.

Этими работами руководил Спиридон Гуния. Все его старания к заметным успехам не приводили, и вообще Спиридон не разделял энтузиазма Васо Брегвадзе...

Серовой подоспела пора уйти в декретный отпуск, но она всячески оттягивала его. Врачи строго-настрого запретили ей ездить в Корати. Не мудрено, ибо тряска в машине по бездорожью могла дорого ей обойтись. Но расстаться со стройкой у нее не хватало духу.

Целыми днями просиживала Серова в управлении. Чувствовала она себя неважно, но старалась не показать виду. Ко всему еще добавлялся страх перед скорым призывом Важи в армию. Всегда веселая и неунывающая, она замкнулась в себе, стала неразговорчивой и грустной. Беременности она стыдилась и всячески избегала показываться на люди. «Куда мне с таким животом на стройку соваться, засмеют», — думала Серова, но и усидеть дома была не в силах.

Галина Аркадьевна как могла скрывала от Важи, Русудан и Петре свое состояние. Только придет, бывало, с работы, тут же уединится в спальне, чтобы ее озабоченность и угнетенность не бросились в глаза близким. Уже с юности привыкшая к самостоятельной жизни, она тем не менее даже представить себе не могла, как будет жить, чем станет заниматься после отъезда Важи и, что самое страшное, как она переживет долгую разлуку с любимым человеком. Тетя Русудан и дядя Петре конечно же постараются скрасить ее жизнь без мужа, но ведь Галину Аркадьевну заботила вовсе не собственная судьба, а то, что будет с Важей, начнись война.

Русудан и Петре все прекрасно видели и замечали, и это еще больше привязало их к невестке. Что и говорить, несладко приходилось старикам, тревога не покидала их ни днем ни ночью, но боязнь обнаружить свои чувства перед племянником и невесткой заставляла их крепиться.

Если подумать, Галина Аркадьевна жила с ними без году неделю, но даже этого небольшого срока вполне хватило им, чтобы полюбить ее как родную дочь. Старики нашли в ней много общего с собой, и их существование наполнилось новым содержанием. И вот теперь Важа, который сблизил и связал их с этой еще вчера чужой женщиной, собирался покинуть дом, и кто знает, возвратится ли он когда-нибудь еще.

Эти тягостные думы вконец извели стариков, и они места себе не находили. Привыкшие во всем и всегда делиться друг с другом, они старались побороть свои страхи в одиночку, но удавалось им это плохо. Ведь Важа был их единственной надеждой и опорой, и, случись с ним что, вся их дальнейшая жизнь навсегда утратила бы основу и смысл.

Их переживания усугублялись мыслью о том, что такая же судьба ждет миллионы людей по всей стране. Война была общей бедой для всех, а общая беда, как известно, сближает даже незнакомых людей...

Жара не убывала.

Дверь вагончика была распахнута настежь, настежь распахнуты и все окна. Перед сном Уча оставил их открытыми, чтобы сквозняк принес с собой прохладу. Земля полыхала, и вместо прохлады в комнату налетели комары.

Уча в одних трусах лежал на кровати. Комары безжалостно кусали его, но он не слышал их писка, не ощущал и их укусов. Уча видел сон и счастливо улыбался. Засыпая, он не выключил репродуктор, висевший на стене вагона, чтобы ненароком не пропустить последние известия.

Спал он долго. Утром вместе со своим напарником Буху Хурция он должен был заступить в смену.

Буху храпел на своей кровати у противоположной стены вагона. Простыня сползла с его мощного обнаженного торса. Он храпел, когда лежал навзничь, но стоило ему перевернуться на бок, и храп прекращался.

Уча обычно спал очень чутко, и, как только Буху начинал храпеть, он вставал и тормошил товарища за плечо. Тот послушно переворачивался на бок и снова засыпал.

Но теперь Уча был настолько погружен в приятные сновидения, что даже храп Буху не смог разбудить его... Ему снилось, что главный канал уже открыли. Лениво текла по нему